УРОКИ ИСТОРИИ
– Лена Лолишвили все время следила за моей политической карьерой. Помогала мне ее делать. Лена или Бог — я даже не знаю. Она очень помогла литовскому народу. Все ее предсказания сбылиись.
А. Бразаускас
— Так зачем ты, благословенный, столько времени водил за нос своих социал–демократов и бедных избирателей, зачем обещал за их голоса светлое завтра, если для спасения Литвы хватило одной колдуньи? Марш отврат небесных и без Киркиласа не возвращайся!
Ключник Небесной канцелярии св. апостол Петр.
Во время работы над романом «Век последнего покаяния» я внезапно открыл закономерность нашей истории. В Литве, осажденной нашими соседями, занятой товарищами или проданной своими, каждые тридцать–сорок лет в очередной раз начиналось какое–то восстание или возрождение. Словно периодически прорывался нарыв от вечно незаживающей раны, поливал землю предков кровью истосковавшихся по воле детей, а те, горячие головы, не добившись еще ничего хорошего, сцеплялись между собой за власть и принимались искать друзей на стороне. Пользуясь этим, враги привечали сговорчивых, поливали свинцом гордецов и хоронили их за кладбищенской оградой, где–нибудь на горке или просто в глухом, забытом людьми месте, как настоящих самоубийц, поднявших на себя руку или совершивших какое–то иное святотатство.
Потом все успокаивалось, пока не подрастало одно–другое ничего не помнящее поколение… и опять все сначала. От времен Костюшки до нынешнего «Саюдиса» литовцам всякий раз не хватало единства, так как, наслушавшись старых сказок и легенд, они понимали свободу, как какую–то религию или Божий дар. Поэтому, едва получив ее и не соображая, что с ней делать, начинали драться между собой.
Проблему суверенитета за нас решали другие, а литовцы, находясь в этом кровавом коридоре, по образному выражению Ромена Ролана, сильных встречали хлебом–солью, а побежденных и отступающих провожали выстрелами в спину. Может быть, по этой причине и сегодня наши политики держат носы по ветру, а не против ветра. Верность этой традиции сохранил и «Саюдис».
Уже с первых дней своего возвышения Ландсбергис попытался превратить «Саюдис» в верную ему партию, ввести членство, удостоверения, членские взносы. Эту «идею» Юозайтиса решил провести через Вайшвилу, но их затея не удалась, и он стал подстрекать Чепайтиса. Когда большинство отвергло эту глупость, «папашка» остался в тени, перетерпел, выждал время и подбросил этот вопрос на обсуждение второго «Саюдиса», а на Третьем ему, наконец, удалось пронумеровать всех саюдистов и превратить их в свое слепое орудие. Открывая этот шабаш, еще до принятия повестки дня, он сам недвусмысленно предложил себя в почетные председатели, оставляя за собой право представлять или подбирать руководителей «Саюдиса». Так был порожден еще один пророк — Л. Керосерюс, долгое время работавший на госбезопасность.
И снова всплывает черная инструкция: «Чем меньше самодеятельности в движении, тем меньшим будет круг вливающихся в него и симпатизирующих людей». Разве не так рождались большевистские особые группы, тройки, почетные президиумы во главе с вождями всех времен и народов или хорошо знакомый клич «Хайль Гитлер!»?
Провернув эту провокацию, Ландсбергис предложил новую очень невинную «идею», как отличить своих от врагов: в католический сочельник или какой–либо другой святой праздник вечером, в восемь, нет, лучше в девять часов, нужно всем выключить в своем доме свет, на подоконник поставить горящую свечу, сосредоточиться — и размышлять, размышлять… О чем? О чем угодно, наверное, лучше всего о Северных Афинах и авторе этой идеи. Красиво? Неимоверно! А что делать вольнодумцам? А если человек — православный, мусульманин или иудей? Кем бы ты ни был, ты обязан хотя бы таким способом поддержать «Саюдис». Слушая эти глупости, я не вытерпел и стал издеваться: «Автор идеи проявил большую политическую грамотность. Вероятно, он читал «Али Бабу и сорок разбойников», нотам шли в ход крестики, начертанные на дверях мелом. А может быть, он слышал, что так гасили свет в Польше во время большой щецинской резни? Может быть, он читал, что похожая техника использовалась во время геноцида армян? Предлагать можно все, что угодно, но, уважаемые, нужна хоть капелька ума, чтобы предвидеть последствия таких акций».
Однако думать в то время было не модно, все решали выкрики, голосование, большинство. Все клевреты высказались «за». Ну, а если не погасившим свет кто–нибудь высадит окно, бросит горючую смесь или бомбу?.. На это было готово юридическое оправдание: мы не отвечаем за действия отдельных членов «Саюдиса», мы принимаем на себя ответственность только за коллективные акции. Так записано в статуте «Саюдиса», а пострадавшие могут обращаться куда хотят, и если они не найдут правды, виновато будет руководство, плохо организованная им перестройка.
Сейчас, когда читаешь записи о таких «стратегических» предложениях, смех берет. Многие читатели не поверят в эти глупости. А тогда?.. Ночи напролет по улицам шатались озлобленные люди и искали малейших поводов, чтобы сцепиться. Это была отвратительная провокация, горьких последствий которой худо–бедно удалось избежать совместными усилиями.
Много знал и во многом разбирался этот мудрый лидер, пока за его спиной трудились консультанты из госбезопасности. Поэтому, придя к власти, он часто с тоской повторял:
— Независимости нужна искупительная жертва!
И, как известно, не столько «накаркал», сколько сам ее спровоцировал. В московской инструкции была такая фраза: «…при отсутствии идей людей объединяет любая утрата».
На совести Ландсбергиса и Аудрюса Буткявичюса — кровь тринадцати жертв1. Это по их воле несколько десятков переодетых пограничников были размещены в Вильнюсской телебашне. Они стреляли сверху вниз по толпе боевыми патронами. Какая чепуха — утверждать, что участники штурма, которые стреляли снизу холостыми, могли поразить собравшихся у подножья телебашни людей. Я собственными глазами видел, как отскакивали от асфальта пули и пролетали рикошетом мимо моих ног. О том, как все было, мне рассказывали и несколько пострадавших пограничников. Они пытались восстановить правду через прессу, но ничего не могли доказать, поскольку были вычеркнуты из числа защитников.
Участника подобных уличных боев Артураса Сакалаускаса застрелили из мелкокалиберной винтовки, когда он слишком далеко отбежал от парламента. По словам прокурора Асташки, расследовавшего это дело, такого оружия у проезжавших мимо русских офицеров не было и быть не могло. Более того, они вообще не стреляли.
«Нужно было разъярить толпу, — рассказывал в одной лондонской газете исполнитель этой акции, стратег Аудрюс Буткявичюс. — Размещая в башне переодетых солдат, я очень рисковал». Многократно хвастал он в Сейме своими заслугами, затем поехал в Палуше попугать Ландсбергиса. Просил очень немного — пост директора Департамента безопасности, но опоздал. Ландсбергис уже располагал оперативными данными о вымогательстве этим «стратегом» крупной взятки. Как ни странно, оба пользовались услугами одних и тех же информаторов.
У меня перед глазами письмо–отчет моего доброго друга и замечательного писателя Бориса Олейника, написанное М. Горбачеву. Этот чрезвычайно порядочный человек был у Горбачева членом совета и доверенным по особо ответственным делам. С группой депутатов Верховного Совета СССР его послали в Вильнюс помочь выйти из создавшегося положения. Неожиданно самолет на целые сутки задержался в Минске, поэтому у нас Олейник появился только утром 14 января. Выполнив свою миссию, он навестил меня и за обеденным столом рассказал, что сделала комиссия за эти дни в Вильнюсе. Он написал свой отчет Горбачеву и окончательно с ним поссорился.
Олейник утверждал, что, даже запоздав, депутаты сделали все, чтобы избежать еще больших жертв. Положение в Вильнюсе было настолько напряженным, что в любой момент мог произойти катастрофический взрыв. Тогда погибли бы еще сотни человек. Стороны конфликта (военные и гражданские) вели себя вызывающе, провоцировали друг друга.
Далее в своем отчете М. С. Горбачеву Борис Олейник рассказывал: — Совершенно растерявшийся Ландсбергис призвал тысячи человек, чтобы они его защищали. Опасаясь штурма, он старался задержать нас в парламенте как можно дольше. Мы же доказывали ему обратное: чем скорее мы начнем переговоры с военными, тем будет лучше для обеих сторон. От этого выиграет вся Литва.
Военные были до крайности раздражены (вспомним инструкцию, позволяющую им действовать по обстоятельствам. —В. П.). Командиры жаловались, что в последнее время они подвергались травле не только со стороны печати, радио и телевидения, но и со стороны гражданского населения, которое забрасывало их камнями, обзывало оккупантами и без перерывов митинговало перед воротами Северного городка). Напряженность усиливали жены и дети военнных, прося защиты от постоянных издевательств и оскорблений.
Относясь с пониманием к их боли, я все же пытался выяснить, кто дал приказ штурмовать 13 января телебашню. Командиры ответили, что военные двинулись сами, желая помочь своей депутации, которая направлялась в парламент с петицией, но в пути была остановлена и избита. Несмотря на это мы все равно требовали показать приказ или сказать, кто из Центра его отдал.
Генералы несколько раз уходили в отдельную комнату советоваться, а мы в ожидании ответа курсировали между военными и Ландсбергисом, пока в 22 часа 14 января не усадили обе стороны за стол переговоров. Наконец мы вынудили отменить приказ о введении в Вильнюсе комендантского часа. Тогда и люди стали расходиться от парламента.
Не могу передать словами напряжение того дня, но попробую дать оценку действиям обеих сторон. Этот грозный эпизод Я вспомнил только для того, чтобы иметь возможность еще раз заявить: сами военные без приказа или устного разрешения не могли даже тронуться с места. Сейчас, опираясь на собственный опыт и побывав во всех горячих точках, могу сделать достоверный вывод, что и эта трагедия, Михаил Сергеевич, произошла не без Вашего ведома. Так было в Карабахе, Сумгаите, Баку и Оше, так было в Фергане, Тирасполе, Цхинвале и Тбилиси… Поверьте, мне очень хочется ошибиться, но все делалось по одному сценарию, о котором Вы, как обычно, якобы ничего не знали, не понимали, разводили руками и уже с опозданием посылали нас, свою пожарную команду, все выяснить, но и нас по заранее заготовленному плану задерживали на полпути.
Работал один сценарист, но, самое странное, с обеих сторон. Кто отдал приказ, кто нашептал, кто велел Ландсбергису заранее, за два дня собирать людей к парламенту, если Вы ничего не знали о штурме?
Почему было разрешено задержать и избить русскую депутацию, если Ландсбергису о ней сообщили заранее?
Почему позволяли Терляцкасу и ему подобным, учинять безобразия перед Северным городком?
Кто предупредил Буткявичюса о том, что, во избежание кровопролития, в штабе было принято решение стрелять холостыми?
Он в течение двух дней кричал об этом по радио и через мегафон…
На эти вопросы сегодня и я могу ответить: в совещании у военных участвовал не только Миколас Бурокявичюс, но и представители КГБ, подлинные авторы «Черного сценария».
О подготовке военного переворота неожиданно узнал и я. Меня принял Бурокявичюс и, не спрашивая о цели моего визита, предложил стать членом Комитета национального спасения. Изрядно удивившись, я спросил, кто придумал эту глупость, ведь без армии осуществить подобный замысел невозможно.
— Если будет нужно, будет и армия, — ответил он.
— Вы безумцы, ответил я и спохватился, что поспешил. — Хорошо, допустим, я согласен. А кто будет председателем комитета, ты?
— Нет, мне нельзя, будь ты.
— Хорошо, я уже председатель, а что дальше?
— Все делается на высшем уровне.
— Но что конкретно?
— Пока что это секрет.
— Я пришел к тебе просить газетной бумаги. Дашь ее на задуманную мной газету?
— Если пойдешь, дам.
— За такую низкую цену — такой огромный риск?
— Подумай, как следует, ведь ты же коммунист.
— Ты считаешь, что без партбилета я неспособен думать? Ничего не добившись, я уведомил об этом руководство КПЛ, но там только усмехнулись. Когда подошел Касперавичюс спросить моего согласия, я ответил со смехом:
— Дураки, Ландсбергиса надо сбрасывать навозными вилами, а не танками. Вы преступники, а этот тип ведет с вами двойную игру.
Этот мой ответ он опубликовал уже после событий 13 января, выгораживая себя. Более того, когда «каспервидение»l стало для Бурокявичюса обузой, он предложил мне взять на себя это дело. Теперь уже было не до смеха:
— Миколас, это преступление, предлагайте Чепайтису. Сидевший рядом Касперавичюс мне спокойно ответил: — Мы об этом уже говорили с Вагнорюсом. Он согласен. Будет создан специальный общественный комитет.
Эти слова пробудили во мне странное подозрение. Об этом я рассказал Ю. Весялке и А. Бендинскасу. Они согласились, что предложение более чем интересное. Мы пригласили к себе Касперавичюса. Он торопил нас с принятием решения и сказал, что согласие на это дано Москвой, но с одним условием: чтобы телевидение не служило одному лишь Ландсбергису. Мне снова показалось, что дурно запахло. До сих пор не могу понять, каким образом в эту аферу оказался замешанным Г. Вагнорюс. Поэтому я вынужден повториться: сценарий осуществлялся с обеих сторон, а пострадали невинные люди.
1 Так называли телевидение, которым ведал Касперавичюс.
Кроме того, скажите, кого третьего июня представляли члены Инициативной группы? Кто их делегировал? Кто их выбирал и обязал на такой шаг? Где эти организации, общества, союзы? Где те полномочия, статьи, пресс–конференции или выступления по телевидению? Спросите Ландсбергиса, где постановление об избрании его председателем «Саюдиса»? Такого документа не было и нет. Кто уничтожил или спрятал протоколы Инициативной группы, коли таковые имелись? Если найдется что–то, я готов снять большую часть своих обвинений. Но ничего нет. А если в группу и было привлечено десятка полтора известных и признанных обществом деятелей, то они были нужны только для прикрытия. Сегодня это никому не нужно доказывать, но в то время мы находились под воздействием необычайной эйфории, поэтому о какой–либо подлости «своих» боялись даже подумать.
Мы, старые идиоты, были рабами идеи. Готовили академические мониторинги, писали экономические и политические трактаты, создавали законы, которые, как оказалось, никому не были нужны. Сколько бессонных ночей и творческого полета ушло на это творчество, превращенное ландсбергистами в обычную макулатуру.
Вспоминаю, я шел на встречу с Николаем Слюньковым.
С этим интересным человеком я познакомился в Минске. В то время он был директором тракторного завода. В столице Белоруссии проходила декада литовской культуры и искусства. Нашу группу опекал Слюньков. После всех торжеств за бокалом вина мы с ним крепко поспорили и не заметили, как «набрались». Гостеприимный хозяин утром поднял нас довольно рано и предложил опохмелиться. Во время «лечения» мы еще сильнее сцепились, за что дома я получил нагоняй. Я понял, что мои разглагольствования были записаны. Антанас Снечкус выговаривал мне:
— Свиньи эти гуды[6], но и ты не лучше…
— Кто бы мог поверить? На таком уровне!
— Подслушивают и повыше. Твое счастье, что белорусы не намного отстали от тебя… Здесь работали другие, наши…
Во второй раз со Слюньковым мы встретились как старые приятели на шестидесятилетнем юбилее писателя Василя Быкова. На телевидении мою приветственную речь основательно обкромсали. На следующий день, улучив момент, я подошел к Слюнькову. Теперь он уже был первым секретарем ЦК КП Белоруссии, поэтому о каких–либо спорах не могло быть и речи. Я только пошутил:
— Неужели длинная колбаса так опасна?
— Не понимаю тебя, — ответил он.
— Когда поздравляли Васю, я в своем выступлении сказал, что длинная колбаса лучше, чем длинная речь… Все это вырезали.
— Не может быть.
Мое приветствие во второй раз было показано полностью, а мы с ним по такому случаю еще раз пропустили по бокалу, но на сей раз только шампанского.
Вот теперь, появившись в нашем ЦК, он меня узнал и подошел:
— Здорово, писатель!
Такой фамильярностью член бюро ЦК КПСС выдал мне очень большой вексель, поэтому наши деятели поспешили включить меня в сопровождающую его свиту. Тогда он говорил, спорил и учил жизни не таких тузов, как я. Мне оставалось довольствоваться малым.
— Хотите самостоятельности? — сказал один из советников члена Политбюро, доктор экономических наук. — Пожалуйста!.. Но сначала верните 40 миллиардов, которые Союз вложил в вашу республику.
— Вложить вложил, это правда, но сколько забрал? По 58 копеек с каждого заработанного нами рубля. — Отличная водка удесятеряла мою смелость. — Где в мире вы видели такие проценты? Мне кажется, эти инвестиции давно окупились.
— Ты ведь не борщ хлебаешь, а разговариваешь с ответственным человеком, — напомнил мне о моем месте доктор наук.
Старшинский тон меня разозлил:
— А сколько вы вывезли? Не только бекона. Я — о двухстах тысячах… А сколько не вернулось, замерзло, погибло, а сколько еще и сейчас ломают спины?
Он побледнел, но взял себя в руки и с горечью сказал:
— Вывозили не только вас, русских там еще больше оказалось.
Среди них и мои родители.
— Это ваша внутренняя проблема.
— Неправда, если бы была только наша, я сюда бы не ездил.
Я понял, что перегнул.
В конце концов мы согласились, что это некрасивая и непристойная бухгалтерия и что о ней нужно забыть, так сказать, начинать все
с нулевого варианта, т. е. со дня будущего развода.
Я извинился, но тоже с условием:
— Вы эту бухгалтерию нам навязываете, поэтому я и защищаюсь этими всем надоевшими римскими счётами.
Через какое–то время мы опять начали разговор о том, что занимало нас обоих.
— Хотите суверенитета? — учил нас другой подозванный на помощь специалист с еще более высоким научным званием. — Пожалуйста, но тогда расплатитесь или выкупите строения, землю, коммуникации.
— Землю своих предков? У кого? За что? Почему?..
— Если земля является общественной собственностью, то, если оторвать от общего хоть малую часть, она становится частной. За это нужно платить. — Он излагал собственную теорию.
— Спасибо, теперь мне ясно, кому мы должны, почти ясно сколько, неясно одно — за что? Вы нас захватили, и мы еще должны заплатить за такую милость. Это пахнет татарским ясаком.
— Не надо, — остановил он меня. — Хватит.
Так о цене мы и не договорились, но мне сейчас ясно, откуда взялись те ландсбергистские 46 миллиардов компенсации ущерба, предъявленные к оплате русским! Они строили, финансировали, подсчитывали, мы разрушили и еще столько просим возместить. Как видите, никакой самостоятельности, только мы, копируя, всегда умножаем. Логика обеих сторон очень сходна: если мы отделяемся, то сразу становимся не всем народом, а какой–то непонятной серединой между загнивающим капитализмом и расцветающим лагерем социализма. Для гостя это было непререкаемой истиной, а для нас — очередным поводом поважничать: если мы становимся свободными, вы за эту свободу нам еще доплатите. Пятясь, мы делали ВИД, что нашли единственно правильный путь, а на деле лишь искали себе оппонентов.
Как это похоже на всепобеждающее коммунистическое учение Маркса! Если всепобеждающее, значит, уже не учение, если единственный путь, то это уже не путь, а каунасская аллея Свободы… Если русские не доплатят нам за свободу, то американцы заплатят за неволю… Поэтому обе стороны до сих пор не правы, поэтому, устав от споров, мы перенесли учение в свежие анекдоты. И, надо сказать, что мои оппоненты честили эту «святую» теорию в анекдотах покрепче моего. Рассказывая забавные истории, они были искренними и смелыми в гораздо большей степени, чем мы.
После моего возвращения из тех поездок саюдисты стали меня расспрашивать, что и как, каковы перспективы нашего движения. Особую активность проявлял Чепайтис. Пошептавшись с Ландсбергисом, он стал меня обвинять:
— Остротой своих высказываний ты можешь все испортить.
— А если будем завертывать в вату, все может сгнить. Но откуда ты, Юозас, знаешь, о чем я с ними говорил?
Он смутился, покраснел и тут же ответил:
— Вся Литва говорит.
— Если вся, значит, никто, а ты передай своим суфлерам, что Слюньков берет меня на работу в ЦК КПСс. По делам «Саюдиса». Оба растерялись, а я их пощекотал еще больше.
— Вы оба — не пинкертоны, а я не Шерлок Холмс, — решил я блефовать до конца. — От нашего блошиного пинка империя не погибнет. Она может рухнуть только изнутри, поэтому, господа музыканты, просите генерала Эйсмунтаса, чтобы он вооружил вас иерихонскими трубами.
Эффект был неожиданным. Они буквально остолбенели, притихли, претензии их будто рукой сняло, а я, зная, что Ландсбергис в «Саюдис» пришел с кафедры марксизма–ленинизма консерватории, сталего поддразнивать, говоря, что это всепобеждающее учение сильно недомогает только потому, что никто к Коммунистическому манифесту еще не написал музыки — это и было бы завершающим доказательством непогрешимости учения.
Забавно блефовать среди людей, в чем–то провинившихся. Они тут же начинают озираться, отбиваться и совершать непоправимые ошибки. Мои подначки сразу высветили державшихся в тени членов группы, которые исподтишка стали распространять слухи, что я провокатор. Вероятно, они предпринимали еще какие–то шаги, потому что из Москвы пришло известие, что на меня есть какой–то материал, препятствующий моей поездке в Польшу.
Господи, в Польшу! Нашли опасную страну!..
В Варшаве я встретил товарища по учебе в университете, который пошел на работу в «органы» и курировал писательские организации Москвы. Полковник В. Бетиев предупредил:
— Витас, осмотрись, у вас есть такой туповатый, но очень пронырливый человек, работает переводчиком. В Москве он порядком намусорил, поэтому бросается на любую наживку. Фамилию я не помню, но и зная, не сказал бы. Не хочу нарушать правила своей работы. Но могу описать, как он выглядит. Вас там немного, различишь: невысокий, вислозадый, кучерявый, как овечка, подавшаяся вперед фигура, плечи тоже выдвинуты вперед, волочащаяся походка, пойманный на вранье начинает сильно моргать…
- Чепайтис!
- «Юозас».
В Вильнюсе это подтвердил и полковник госбезопасности Юозас Милькявичюс. Вот когда я заинтересовался Василием Чапаевым, который, согласно анекдоту, скрывался у нас в «Саюдисе» под именем Виргилиюса Чепайтиса. Вообще, мне было трудно заставить себя шпионить, но этот человек причинил Литве столько вреда, что было необходимо вывести его на чистую воду.
— Нельзя ли взглянуть на его приданое? — спросил я приятеля. Тот пояснил, что никто не покажет мне документа о его вербовке
без разрешения высшего руководства, но научил, что нужно рукопись или отпечаток с его печатной машинки передать в судебную экспертизу, которая и установит идентичность имеющихся документов и его нынешнего почерка.
Из рабочих дел мы извлекли несколько доносов, помеченных общим грифом «По сообщению агента Юозаса». Потом нашли несколько записок, написанных лично мне. Йонас Авижюс со своей супругой предоставил очень оригинальные документы и даже рисунки.
— Таких нужно давить! — кричал он, роясь в ящиках огромного комода. Ползал на коленях среди кучи бумаг и не мог успокоиться. Таких нужно топить, как котят, еще до рождения.
Экспертиза дала положительный ответ: вся эта макулатура написана той же рукой и на той же машинке, что и «сочинения».
Собранные материалы и документы я отнес Томкусу.
— И у нас кое–что есть, — признался он. — Еще подождем.
В следующий раз для верности я привел к нему полковника Милькявичюса. Редактор мялся, упирался, и только после того как мы сказали, что у нас кое–что есть и про него, согласился напечатать, но сделал все так хитро и продуманно, что остается только диву даваться. Он не написал, что выявленным агентом является Чепайтис. Был назван только его псевдоним, и несколько раз публиковалось предупреждение: Юозас, признавайся, даем тебе недельный срок… Практически он предупредил Чепайтиса и дал ему время на подготовку. Только после моего третьего посещения редакции, когда я доказал, что Чепайтис уже написал Ландсбергису исповедь на четырех с половиной страницах, что этот жулик может повернуть дело черт знает Куда, Том кус передал материалы брату в газету «Мажойи Летува», которая и раскрыла, кто этот таинственный Юозас. Так была выявлена правая рука Ландсбергиса, его опора и советчик.
Для многих это было сенсацией. Но немногие заметили, что этим газетным выстрелом был проколот и чрезмерно раздутый пузырь величия Ландсбергиса. С того момента он начал сморщиваться, уменьшаться, пока не стал тем, чем и был, — рядовым мастером парламентских интрижек, поскольку в практической деятельности лишился своего главного информатора и советника. Но кагэбешный тыл был отсечен только частично. С «папашкой» продолжала активно сотрудничать «Служба иммунитета» Буткявичюса, возглавляемая Чеснулявичюсом. Ей содействовали такие огрызки КГБ, как Кареняускас,
Куолялис, Балтинас[7]… Но на них уже был опрокинут колпак общественного контроля, поскольку разоблаченный агент — уже не агент, а лишь архив для мелкого шантажа и писания мемуаров.
И все же до возмездия, до воздаяния этой «папашкиной» дубинке было еще очень далеко. Дуэт Ландсбергиса и Чепайтиса еще только захватывал власть, а наша Инициативная группа попеременно крутила педали этого тандема. Согласно принципу: не покрутишь, не поедешь, а если разгонишься слишком, можешь потерять педали. Пока эту машину толкали, разгоняли все мы. Одни быстрее, другие медленнее, третьи только для виду ехали под общий шумок, задрав ноги. Но такой разнобой еще никому вреда не причинял, просто не мог причинить, поскольку мы всем скопом катились под уклон, а разные детали нашего общественного механизма еще только притирались одна к другой. Но невдалеке уже виднелась гора, высоченная гора гражданской ответственности, для преодоления которой нужно приложить все силы, даже самые маленькие. Но шоссе нас еще не тормозило, через его середину проходил длинный белый пунктир. Это означало, что на этом отрезке нас еще позволяется обгонять. Всем, кто только пожелает, и у кого хватает для этого дыхания. Но желающих не нашлось. По словам поэта С. Геды, мы гнали вперед на заднем при воде, пока велосипед не рассыпался.
Этот привод был единственным, у нас нечем было его заменить, хотя любому более–менее опытному общественному деятелю уже было видно, что наш многоколесный велосипед с каждым днем становится все более похожим на старинную галеру, на которой ритм и энергию начинает диктовать один барабанщик, бессовестно пробравшийся вперед. Но несмотря на возникшие трудности роста, «Саюдис» все еще работал, выпускал свои издания, создавал группы поддержки, проводил митинги и раздавал обещания. Разрушал и обещал строить, фальсифицировал историю и обещал бороться за правду и справедливость, сражался за власть и все обещал, обещал, обещал, поскольку выполнять обещания еще не требовалось, люди пока довольствовались пророчествами. Все происходило как в анекдоте о старом еврее, который на вопрос коммунистов — как мы будем жить в недалеком будущем? — незадумываясь, ответил:
— Вуй, как при Сметоне.
Лучшего ответа не придумал и Ландсбергис:
— Ой, как при моем батюшке в Качергине.
Через несколько лет он осуществил свое видение будущего наилучшим образом. Благодаря его трудам мы оказались в межвоенной Литве.
Приближалось 23 августа 1989 года — круглая дата пакта Молотова–Риббентропа. Требовалось договориться с властями о митинге и времени его проведения. Меня немножко раздражало, что для выполнения всей черной работы выбирали меня или Юозайтиса, тогда как по республике все с большим постоянством стала блуждать легенда о необычайной мудрости и интеллигентности Ландсбергиса. Эта сказка иногда проникала и на наши заседания через уста Чепайтиса, Медалинскаса, Сонгайлы или Чекуолиса, но Вuтулuс Ландсбергис упорно молчал и, прячась за чужими спинами, терпеливо ждал своего часа.
Я опять пошел к генералу Эйсмунтасу. Параллельно в ЦК за разрешением должны были отправиться тихоня Ландсбергис и воинственный Гензялис. Не помню, который ИЗ них был выбран старшим. Выполнив свою миссию, я зашел к Шепетису, но там их не нашел. Здесь меня как будто ждали.
— Я уже звонил председателю горисполкома Вилейкису, — похвалился главный идеолог и на всякий случай напомнил: — Вот что значит разделение труда.
Это замечание я воспринял как отеческое наставление.
Препятствий не оставалось. Митинг получился бледноватым. Мы процитировали выдержки из секретных протоколов, которые я привез из Америки. Во время выступления я наскоро прикинул, сколько в тридцать девятом жило за Неманом литовцев–сувалкийцев, поделил на их число 7,5 миллиона долларов и получил мизерную цену, по которой Гитлер продал Сталину каждого еще ему не при надлежавшего литовца[8]. Еще я поговорил о единстве, о совместной работе и закончил выступление где–то услышанной фразой, что каждый народ заслуживает столько свободы, сколько в состоянии ее отвоевать. Потом мы заслушали запись выступления Юозаса Урбшиса.
Кстати, когда мы вдвоем с Гедиминасом Илгунасом впервые зашли к бывшему министру иностранных дел, мы застали у него старого Ландсбергиса. Урбшис был сдержан, шутил, а после ухода гостя мы спросили:
— Вы хорошо знаете этого человека?
— А как же? Это отец Ландсбергиса.
— Правильно, но Вы должны знать, что это очень нехороший человек.
Только при втором посещении Урбшиса А. Каушпедас сделал запись. Его портативный магнитофон жужжал, хрипел, поэтому мало кто уловил важность речи.
Чепайтис говорил об отплывшем куда–то корабле, романтически мечущемся в море судьбы. Потом Ландсбергис пригласил выступить молодого ксендза, но тот так разгорячился, что потерял нить своей мысли, начал ругаться и, размахивая руками, уронил на пол молитвенник. Толпа начала гудеть. Пришлось ксендза усмирять и помочь ему закончить выступление, поскольку он уже безостановочно понес о разврате и проституции. В завершение к микрофону подошел тоже подготовленный Ландсбергисом поэт Сигитас Геда. Он должен был поднять наше упавшее настроение. Он и поднял!
Читать далее
На главную