УРОКИ ИСТОРИИ (продолжение2)
Поэт утверждал, что проблему можно решить одним махом, поэтому не нужно особо волноваться. Литву он сравнил с мышью, а Россию назвал слоном. Согласно его концепци И, мышь должна заставить слона сделать стойку вниз головой на вытянутом хоботе. Как это сделать без бульдозера или крана — ему наплевать. Важно заставить!
А потом эта храбрая мышь должна подождать, когда у задравшего ноги гиганта вся кровь схлынет в хобот и куснуть его сопатку. Слон чихнет и — хлоп! — набок, а мышки и след простыл. После этого на родину храброй мышки съедется множество американцев, понастроят они много заводов и аэродромов, а на краю поля поставят маленький монумент в память о героической мышке.
Мы с Даунорасом начали хохотать, нам казалось, что зверь, с которым должна бороться смышленая мышка, совсем не похож на циркового слона. Он больше напоминал нам медведя, у которого не только нет хобота, но который, если разбудить его зимой, не откажется полакомиться и мышами, не особо переживая, храбрые они или нет. Но люди аплодировали и такой глупости.
Начало накрапывать. И опять рядом появилась та женщина с большим аистовым гнездом, свитым на голове из кос. На этот раз она вела себя по–хозяйски и не так меня стеснялась. Я ее отругал:
— Не надо угодничать, каждый из нас делает свое дело.
Дождь припустил не на шутку. Я расхаживал в пластмассовом мешке и собирал пожертвования на «Саюдис». Падали рубли, марки, доллары. Ко мне приблизилась группа литовцев, приехавших из Чикаго. Среди них был и Валдас Адамкус.
— Когда вы в Чикаго, в Иезуитском центре молодежи говорили о возрождении, мы вам не верили.
— А теперь?
Им было неудобно говорить, что и сейчас они не очень верят в то, что видят… Как это здесь все произошло само по себе, без их ведома, благословения и руководства, а главное — без долларовых инъекций?
Валдас Адамкус в разговор не вмешивался, стоял в стороне, молчал и был какой–то сам не свой, как будто произошло что–то непоправимое. А у меня не было времени, чтобы заговорить с ним. Об этих делах мы уже не раз спорили, когда я приезжал к нему в Чикаго, а он ко мне на дачу в Бирштонасе. Тогда его сопровождала большая свита в нескольких автомобилях. Среди них были академик Витаутас Статулявичюс, Витаутас Эйнорис и служащий госбезопасности Витаутас Кареняускас, «работавший» под преподавателя университета.
Я встретил их в Стаклишкес, они уже порядком «выкушали» хмельной литовской медовухи. Этого добра директор не пожалел и для меня. Я забрал Валдаса в свою машину. Во время беседы он одарил меня всевозможными национальными регалиями, наклейками и робко признался, что возит с собой красивый триколор, но не знает, что с ним делать.
— Если привез, так вывешивай, — сказал я ему, тем более что возле «избушки на курьих ножках», сделанной для моих внуков, был установлен чудный флагшток.
— А я не наврежу тебе этим? — скромничал он. — Видишь, меня везде сопровождают… Знаешь, я никак не могу от них оторваться.
— Но сегодня ты — неофициальное лицо.
— Как тебе сказать?..
Мое предложение одобрил и «преподаватель университета» капитан Кареняускас. Он так жалобно на меня смотрел и так опасался, чтобы я что–нибудь не ляпнул о его «педагогической» деятельности, что одобрил бы и не такую выходку.
По случаю поднятия флага мы выпили шампанского. Это было первое полуофициальное поднятие триколора в Литве. И поднял его ответственный работник США вместе с такими крупными знаменитостями нашего государства. Это было невероятно.
— Ты смелый человек, — сказал Адамкус. — Я горжусь дружбой с тобой… Но, может быть, я поступил нехорошо?..
У меня мелькнуло подозрение. Ездит со свитой КГБ, с их ведома возит триколор и спрашивает, правильно ли поступает. Это было наивное словесное прикрытие, но кто знает этих американцев? Как нарочно, через несколько дней меня посетил еще один эмигрант – Алмус Шальчюс, сын знаменитого литовского экономиста. Я рассказал ему о подъеме флага, а он рассмеялся:
— Валдас Ада м кус большой специалист по таким делам. Когда нас, ротозеев, удиравших от русских, военная полиция собрала в Сяде и уговорила воевать против Красной Армии, Валдас тоже там появился, в сопровождении резервного офицера отряда, завербованного в саксонском городе Лаубен. В то время он носил фамилию Адамкавичюс, был адъютантом «специалиста» по еврейским делам капитана полиции Й. Кенставичюса и похвалялся перед нами, что он племянник генерала. Я хорошо знал его, мы вместе учились, но другим ничего не рассказывал, лишь бы побольше каши накладывали в котелок. Но когда советы поднажали, Адамкавичус вместе со своей немчурой однажды ночью исчез, оставив нас ни с чем: без каши, без денег, без защиты. Почему–то он этого факта в своей биографии не упоминает. Умалчивает также и о своей маме. Ее фамилия — Каралене. Она живет где–то в штате Индиана. Там тоже что–то не так. В одной из регулярных передач Центра Визенталя «60 минут» были приведены ужасающие факты, касающиеся палача Кенставичюса, чинившего расправу над евреями. Упоминались и его адъютант, и полк в Сяде. Нас с Валдасом допросили агенты ЦРУ и отпустили. Я отказался от сотрудничества с ними, а Валдас пошел на повышение. Готовилось скандальное шоу, но в девяностом году Кенставичюс умер, и евреи оставили нас в покое…
— Когда ни во что не веришь, то и святотатствовать не приходится.
— Врешь. Все святотатцы — самые большие бездельники. Здесь убеждения ни при чем. Такой у них образ жизни.
После двух визитов американцев ко мне на дачу тут же заявилось с подарками все пренайское партийное руководство, а потом — переодетые в гражданское коллеги Кареняускаса, то ли преподаватели, то ли советники по делам подъема флагов, которые тоже были щедры на подарки, особенно на качественный и дорогой «шнапс», закуски и «жучков» для подслушивания. А один каунасец, назвавший себя мужем директорши ресторана «Трис мергялес», даже просил меня продать свое «поместье» его супруге по очень высокой цене. Но я довольно быстро понял, из какого леса эта Птичка.
— Если Вы такой всемогущий, помогите мне достать аккумулятор для «Волги», — попросил я его, безрезультатно обшарив до этого все дыры. Директор каунасского автосервиса Юозас Сабаляускас тогда передо мной оправдывался: «Не ищи, нигде не достанешь. У меня есть четыре, но это государственный резерв, хоть убей — не могу. Как только получу, сам привезу».
Когда через несколько дней тот «предприниматель» доставил новый аккумулятор и, чтобы все было «как следует», приложил счет, я в душе вздрогнул, так как увидел на нем штамп автосервиса.
— Что ты, Юозас, вытворяешь? — позвонил я приятелю. – Так друзья не поступают. Неужто мои деньги не советские?
— Не может быть. Я все проверю.
Через час я уже слушал его:
— Витас, ты прав. Один аккумулятор мы были вынуждены отдать каунасскому управлению КГБ. Ты меня пойми.
Понял и «предприниматель», тайком собравший своих «жучков», потому что Я пожаловался «куда следует». В той системе, если оперативник «засветился», его либо увольняли, либо засовывали туда, куда Макар телят не гонял.
Об этих приключениях я никогда Адамкусу не рассказывал, а по окончании митинга голова была занята не тем: нужно было порастрясти карманы эмигрантов.
После всех трудов я пришел домой промокший насквозь, но счастливый. Сменил одежду и принялся за свои записи. Где–то через час позвонил Ландсбергис. Он был взволнован, его невыразительный голос заметно дрожал:
— Витас, тебе надо срочно мчаться на площадь Гедиминаса, там несанкционированные беспорядки…
— А кто беспорядки санкционирует? Не понимаю, почему ты, столько напакостив, еще смеешь мне звонить?
— Давай все забудем, будь человеком… Только что звонил министр и сказал, что положение чрезвычайно напряженное…
— Тебе звонили, ты и поезжай.
— Но и ты несешь ответственность… Ты координатор.
Сын подвез меня к краю площади Гедиминаса. Дальше ехать было невозможно. Масса народа с песнями повернула сюда с митинга, так как никто не хотел расходиться. Переживали и радовались. Кто–то приказал не пускать людей на площадь. Возникло недовольство. На правом краю площади, около Министерства связи, толпа уже кричала, оскорбляла стоявших в кордоне. Милиционеры, взявшись за руки, еле сдерживали толпу. Внезапно из закрывающихся «кабаков» Старого города хлынула опасная, как порох, подвыпившая молодежь. Ей требовалось излить рвущуюся наружу энергию. То тут, то там стали возникать драки. Кто кого лупил — не понять. Я втесался в самую круговерть и стал кричать:
— Хлопцы, соблюдайте порядок! Будьте достойны «Саюдиса»! — Разнести к черту это министерство! Высадить им окна!
— Вы что, сбесились? У палки два конца!
— Петкявичюса арестовали! — крикнул кто–то мне прямо в лицо. — Дурак, вот он я! Никто меня не арестовал! — И, видимо, сам Бог подбросил мне спасительную мысль: — Люди, матушки и батюшки! Не мешайте «Саюдису» работать! — Толпа притихла. Если мы и пойдем к министерству, то только строем, как подобаетлитовцам!
Самые энергичные начали строиться, успокаивать других. Время было выиграно. Неожиданно около меня появились Жебрюнас и его жена Гедре Каукайте.
— А вы откуда?
— Нам позвонил Ландсбергис.
— Здесь не женское дело.
— Я его одного не оставлю, — уперлась Гедре.
Воевать втроем было легче. Жаждущие действий люди наконец построились и двинулись к министерству. Мы шагали впереди. У дверей меня остановил полковник А. Вилкас.
— Нельзя!
— Не валяйте дурака, еще минута — и от вас останется только мокрое место. Не раздражайте людей.
— Чего вам надо?
— Уберите эту дурацкую охрану, выпустите людей. Видите же, как хлещет дождь. — Меня поддержал ропот милиционеров.
— Я не могу, это приказ министра.
— Тогда веди к министру.
Несколько офицеров, выстроившихся по обеим сторонам, проводили нас по ступенькам. На лестнице через каждые несколько метров по охраннику… Совсем как во время осады. Люди вооружены, грозны… только прикажи…
Министр со своей свитой сидел в кабинете, из окон которого была видна вся площадь, и прихлебывал кофе с коньяком. При моем появлении бутылки сами собой исчезли. Приказы на площадь отдавались по радиосвязи. «Как в Смольном», — подумал я и подошел к Лисаускасу и окружавшим его москвичам.
— Пожалуйста, садитесь, — пригласил он.
Сесть я не мог, на пол с меня уже набежала приличная дождевая лужа.
— Уважаемый министр, снимите охрану, пропустите людей, дальше за порядок мы отвечать не сможем.
— Но почему ты здесь? — удивился министр.
— А где я должен быть?
— Есть постановление ЦК, ты уже не возглавляешь «Саюдис». — Мне на все наплевать, перестаные нервировать людей.
Была дана команда пропускать людей из оцепления группами. Когда все было сделано, появился и «настоящий» вождь. Ландсбергис был чистенький, сухонький. Он уселся к столу с кофе для переговоров, а я вернулся на площадь.
Позднее ревностный последователь Геббельса в своих мемуарах поменял нас местами. Дескать, это он усмирял толпу, а я дул с министром коньяк. Это уже и ложью не назовешь. Это болезнь, паранойя, мания величия. Будто возле меня и не стояли Жебрюнас, Каукайте, полковник Вилкас, будто этого не видели сотни людей, будто об этом не писала пресса и не давало комментариев телевидение. Но на больных нельзя сердиться.
На площади меня обступили и блюстители порядка, и «блюстимые».
— Что будем делать?
— Сделайте проходы и начнем пропускать людей группами. Было важно что–то делать, чтобы любой сорвиголова в толпе почувствовал себя нужным. Благодарные люди шли мимо нас и кричали:
— Ура, мы победили!
Площадь постепенно опустела. Снова послышались песни. Наконец по радио был передан приказ снять заграждение. Промокшие милицейские офицеры разбежались по сторонам, как на первомайском кроссе. Вдвоем с полковником Вилкасом мы подошли к картонной будке, сооруженной объявившим голодовку Пятрасом Цидзикасом. Из большого китайского термоса он пил жирный куриный бульон. Рассердившись, я выплеснул содержимое термоса. Рядом была сооружена целлофановая теплица, в которой вальяжно расположилась группа девиц и парней.
— Мы помогаем Пятрасу голодать.
— Тьфу, черт бы вас побрал. Циркачи!
Плюнув, я уехал с сыном домой. Жена оценила ущерб: один рукав наполовину оторван, порван карман, правая рука ободрана чем–то острым и покрылась черными кровоподтеками…
Когда утром я пришел в штаб–квартиру «Саюдиса», там уже были подсчитаны пожертвования. Мокрые деньги были выглажены, высушены, но среди них не было ни одного доллара.
— Куда девал доллары? — спросил я казначея Урбу.
— На месте, — ответил он.
— У кого?
— Не важно. — Он отводил глаза в сторону.
— Ты, гад, не валяй дурака!
— Какая разница? Ландсбергис сказал, это будет специальный фонд.
— Слушай, детка, я не знаю, на кого ты работаешь, но чтобы эти доллары тут же были оформлены по акту, сложены в пачку и заперты. И не дай Бог я позову с улицы людей и еще раз все проверю.
В ходе разбирательства оказалось, что на собранные мной и другими активистами доллары Ландсбергис купил у французов музыкальный синтезатор и другое нужное ему очень дорогое специальное оборудование. Публично он объявил, что не было другого выхода, что французы нам задолжали и не могли рассчитаться другим путем. Это де был только обмен, а деньги за это имущество можно себе вернуть. Но… у собаки кости не отнимешь. Где осело то оборудование, думаю, объяснять не стоит.
Так великий интеллигент в первый раз перепутал деньги «Саюдиса» с собственными. Впоследствии такие дела стали системой. Еще позднее пожертвования соотечественников превратились в личную кассу этого господина, источник зарплаты его сторонников, доплат за участие в митингах и финансирование различных поездок за границу. В том же кармане исчез миллион, собранный канадцами для литовских сирот; туда же провалился дар норвежцев литовскому. народу. И снова Ландсбергис выкрутился, заявив, что он якобы создал фонд своего имени. После проверки этого фонда в 1995 году мы обнаружили, что за время своего существования фонд купил целых 56 пакетиков рождественских конфет для детей, по литу двадцать за штуку. Такая вот фантастика!
Дурные примеры заразительны. Деньгами, которые жертвовали люди, безотчетно пользовались все, кому не лень. Помимо уже упомянутого господина, его прислужников: Чепайтиса, Урбы, Озоласа, 15000 рублей стибрил, казалось бы, неподкупный Арвидас Юозайтис. Эта сумма, полученная им за выпущенный календарь, предназначалась на издание «Вестей «Саюдиса»».
Когда такая неприятная истина всплыла на поверхность, Арвидас оправдывался:
— Меня в Старом городе ограбили бандиты.
— Чего же ты раньше не похвалился?
— Было стыдно признаться. Я спортсмен, думал, вы не поверите. До последнего дня постоянно думал, как вернуть эти деньги.
Примерно так он объяснял в заявлении, написанном на имя М. Мисюкониса. Но интерес к чужим деньгам не оставил этого человека и в дальнейшем. Где он ни работал, везде возникали подобные проблемы. Как–то ко мне обратился учредитель фонда «Сантара» предприниматель Й. Казенас с просьбой описать их беды. По его словам, председатель фонда, начисляя премии, никогда не забывал и себя. За присвоение денег Казенас подал на философа в суд.
Приехав в Паневежис, я ознакомился с сутью дела и не нашел ничего особенного, кроме почерка Юозайтиса — «стыдно признаться». Писать я отказался, так как это могло задеть многих уважаемых и любезных моему сердцу людей.
При работе над этой книгой чтение записей стало для меня неким обрядом, молитвой во здравие живых и за упокой ушедших. Снова и снова я вижу людей, с которыми меня сводила судьба. Было много друзей, много врагов, но верх всегда брали друзья. Только в период возрождения, по милости ландсбергистов, баланс перевернулся вверх тормашками. Но — так и должно было случиться…
Прежде всего, своих лучших друзей я встречал не в политике. Во–вторых, решив все описать, я часто лез туда, куда не следовало лезть вообще. И, в–третьих, но самое главное, что я попытался жить в соответствии с декларациями, которые провозглашал в своем творчестве. Оказалось, что оставаться самим собой в этой неразберихе было труднее всего.
— На кого тогда ровняться, во что верить? — может спросить читатель?
Прежде всего, нужно сохранять веру в себя, любой ценой, при любых условиях научиться запирать себя в узилище воли, не давая себе никаких поблажек или исключений. А если стремиться к чему–то, то только через людей, проверенных жизнью, через идеалистов типа аушрининков, поскольку только у духовности имеется непреходящая стоимость. Наше возрождение началось гораздо раньше появления «Саюдиса». Ландсбергисты только старались любыми путями заглушить эту истину безмерной похвальбой; своей ложью они заложили народу уши, вычеркивая из процесса первых глашатаев.
Вспоминаю, как о такой возможности меня предупреждал один из первых провозвестников возрождения Казис Борута. Выйдя из тюрьмы, он показал мне собственноручно нарисованный образ Отсробрамской Божьей Матери, с латинской надписью: «Mater misericordia, ого рго nobis». Я смотрел на этого бунтаря и не верил своим глазам. Работа была слишком простой, примитивной, выполненной на гладком холщовом полотенце, а вместо красок использовалась сажа, смешанная с каким–то жиром.
— Я это рисовал для матери, спасаясь от страшного одиночества. Понимаешь, сидишь среди людей, а чувствуешь себя таким одиноким, как глиняный истукан. И, самое страшное, — не тюрьма создала это одиночество, мы его туда занесли с воли. Это изделие гитлеров и сталиных. Сначала они нам подбрасывают какую–нибудь веселую многообещающую теорию, прикрытую митингами и праздничными гуляниями, потом подразделяют нас на слои и начинают насильственный дележ чужого имущества. Потом узаконивают это насилие не только против врагов, хотя бы и мнимых, но и против друзей. Еще позднее до небес возносят террор и страх, направляют их против любой личности и в конечном итоге формируют суть любой диктатуры: кто не с нами, тот против нас. Только после уничтожения личностей рядовой человек вдруг чувствует себя голым и беззащитным перед беспощадной стаей волков. Вот почему он начинает верить в вещи, деньги, вот почему хватается за любую мелочь, ведь только вещи в этой суматохе еще сохраняют какую–то цену. Из праха вышел, в прах и обратишься, — гласит вероучение, — но зато спасешь душу; а тут — ничегошеньки, уже так ничего, что хочется выть.
В следующий раз мы встретились за чашечкой кофе и рюмкой в кабинете Леопольдаса Миколайтиса, редактора журнала «Генис». Правда, до этого были мимолетные встречи на улице или в Союзе писателей. После каждой из них он проникался ко мне все большим доверием, но бывал чем–то очень взволнован. Перед ним лежала рукопись «Пакятурё.», предназначенная для «Гениса».
— Когда мы начинаем кого–то любить, — размахивая пухлой рукой, ухал он слова как в бочку, — то один факт тут же пристает к другому и складывается в постоянно удлиняющуюся цепочку лжи. С другой стороны, прирастающая часть истины остается в тени, оболганная, а остатки от нее либо становятся ненужными, либо в них невозможно разобраться, как в куче хлама.
— Но истина фактов все равно остается, — пытался я философствовать.
— Факт — пустой бесформенный мешок. Чтобы этот мешок стоял, нужно его наполнить смыслом. А кто это сделает? Думаешь, мудрецы? Нет, это сделают те, кто делает, — молодежь, вы, — но при одном условии: если вы поймете и добросовестно извлечете уроки из наших ошибок.
— А что это за ошибки?
— Мы полагали, что зашевелится великая всемирная демократия… — А она не шевелится?
— И не будет шевелиться. Если кто–то что–то и сделает, то все заберет себе. Свобода — это не Бурбоны, завезти ее в бронемашинах невозможно. Каждый человек, каждый народ свободен только в той мере, в какой достоин свободы, сколько может ее отвоевать. Здесь необходим очень точный расчет, так как ненужная жертва — это самоубийство.
Я дивился его бурной энергии и пророческому ощущению истины. Каждое найденное слово истины его словно вдохновляло на следующее. Едва закончив одну тему, он, как за рюмку, хватался за следующую:
— Эта система недолговечна, она развалится, — поучал нас вчерашний узник. — Поэтому нам уже сегодня нужны аушрининки, люди, посвятившие себя делу, которые подготовят народ к такому событию. Страшно оставаться без людей, но еще страшнее остаться среди равнодушных, а нам, литовцам, страшнее всего остаться среди грызущихся между собой корыстолюбцев.
— Послушайте, писатель, — мне казалось, что эти его слова являются запрещенной самим Богом фантастикой, — такая мощная машина подавления и пропаганды, такая инерция!.. Кроме того, развеу нас все так уж плохо? С такими разговорами Вы снова подставите голову.
— Я вас не тороплю, но думать нужно. Такую гигантскую, хорошо продуманную систему невозможно свалить снаружи, она должна рухнуть изнутри. Вот где собака зарыта. Нашим фанатичным вождям все еще кажется вечным и прочным, поэтому они занимаются только ловлей врагов. Когда их не хватает, придумывают новых. Но они совсем не обращают внимания на собственных дружков. Им кажется, что недостойное поведение или тупость отдельного человека, верного системе, не только не может изменить существующий порядок, но хотя бы оставить заметный след. Понимаешь, медведю не страшен один комар, вытягивающий кровь по капле. Но таких комаров наплодилось миллионы. У всех на глазах государственный аппарат постепенно, но непоправимо превратился в мафию взяточников, мошенников, комбинаторов и подхалимов. Процесс с каждым днем углубляется. Видимо, недалеко то время, когда эти короеды потрясут все здание государства, которое начнет раскачиваться…
Эти слова я как–то подзабыл, их вычеркивали из моих прежних работ цензоры, но сейчас их вернули перестройка и «Саюдис». Я разыскал старые рукописи, записи и удивился — 1958 год!.. И как все точно! Этими словами К. Борута громил советскую систему, он делал это сразу после войны. Сейчас 2000 год, мы независимы, но ничего от этого не изменилось, все стало только хуже, обрело более рафинированные формы и более хитрое прикрытие. Снова идет тихая, упорная и необыкновенно жестокая война. Война за передел имущества. Этого многие не желают понять. Даже не хотят замечать, что нам, как и в девятнадцатом веке, понадобились аушрининки. Больше всего! Ведь он не сказал — ораторы, организаторы, добровольцы, гренадеры, партии зеленых или погонщики слонов. Не сказал он и — циничной западной демократии, которая, шевельнув за нас пальцем, все загребет себе на пользу. Конечно, часть оставит и служившим ей клеркам литовского происхождения.
Да, Литва должна стать и станет свободной демократической республикой, но без «провинциального синдрома величия», без волюнтаризма и потакания загранице. Сейчас это понимают и стар и млад, но все еще с дозой национальной злости, взаимной ненависти, подозрительности, реванша. К сожалению, не многие задумываются, как добиться этой священной цели. Мне кажется, такая возможность еще не погибла.
Назовем ее Политикой единого потока, или национального примирения, возрождения литовской государственности, или Демократическим фронтом, Согласием, или Гармонией, и попробуем через призму этой идеи разглядеть события нынешних дней.
Такая идея национального единства не нова. Ее впервые предсказал во время допроса еще в 1863 году ксендз Мацкявичюс: «Если не пробудить все внутренние силы, никакая иная мощь нас не освободит… Поэтому я отрекся от сана, но не все меня поняли…»
Эта идея с новой силой и смыслом возродилась в «Аушре» (<<3аре») Басанавичюса, а некоторое время спустя была высвечена в статьях и трудах светочей литовского народа, сплотившихся вокруг Винцаса Кудирки и его «Варпаса» (<<Колокола»). Она стала краеугольным камнем программы учрежденной в то время Социал–демократической партии. На эту идею опиралось и огромное большинство повернувших влево единомышленников В. Капсукаса, очарованных провозглашенным Лениным правом наций на самоопределение. И только позднее, под влиянием Октябрьской революции, а точнее, когда нарком по делам национальностей Сталин прижимал Капсукаса к стенке, наскоро была придумана расплывчатая идея Литбела, занесенная в 1918 году в Вильнюс на красноармейских штыках.
В пору боев за независимость о каком–то едином потоке не могло быть и речи. Началась междоусобная грызня, но идея не погибла. После подписания мирного договора с Россией в Литве снова активизировались левые силы. Политика единого потока не только возродилась, но и победила на выборах в 1926 году. Но Литву постигла новая беда — государственный переворот Антанаса Сметоны, который на время остановил осуществление этой идеи.
Провозгласив себя единственным выразителем воли нации, этот первый в Европе диктатор не особенно мелочился, уничтожая инакомыслящих. Стремясь любой ценой удержаться у власти, он не стыдился получать от большевиков взятки и свою сверх идейную газету «Вальстибес лайкраштис» («Государственная газета») издавал на деньги тогдашней России. Застраховав себя с обеих сторон, «вождь нации» вытворял, что хотел: расстреливал, загонял в газовые камеры, — а на исходе жизни, спасая от огня свою дорогую шубу, якобы подаренную народом, задохнулся при пожаре. Жалко человека, но, видимо, в жизни у него не было ничего дороже собственного кармана. Осознавая полный крах сталинской силовой политики, действовавшая в то время в подполье литовская компартия снова встала на путь единого народного фронта, понемногу вернула себе какой–то авторитет в глазах народа. В 1940 году при выборах Народного Сейма (заметьте — Сейма, а не Совета!) большинство наших граждан пошло к урнам, чтобы голосовать не за советизированную, а за обещанную иную, самостоятельную Литву под управлением Единого народного фронта. Но это был только временный маневр Сталина. По его указанию Литва была самым жестоким образом советизирована, интеллигенты, поддерживавшие Единый народный фронт, были укрощены, обмануты, изолированы или вывезены, лидеры Коммунистической партии Литвы включены в великие стройки коммунизма с хорошо намыленными веревками на шее. «Что они из нас сделали!» — не раз подавленно говорили А. Снечкус, М. Шумаускас, Ю. Палецкис. Но этих вздохов никто не слышал, это говорилось не для всех.
Прогремела война, еще больше укрепился культ силы и принуждения, но демократическая идея Единого потока и национального примирения выжила в думах Б. Сруоги, К. Боруты, А. Мишкиниса, ю. Палецкиса и многих других интеллигентов как единственная возможность Когда–нибудь выкарабкаться из постигшего нас несчастья. Судьба свела меня с вернувшимися из Сибири Пятрасом Климасом, Юозасом Тонкунасом, Стасисом Городецкисом и другими репрессированными известными деятелями культуры, но и они не видели другого выхода.
И вот, наконец, лето 1988 года. Весь народ, вышедший на митинги, демонстрации и на балтийский путь, еще раз доказал, что идеи единого потока, национального согласия и возрождения не только выжили, но и заполонили наши умы и чувства. Они стали единственной реальной силой, способной пробудить Литву и вернуть ее в семью европейских народов.
Но и теперь не удалось избежать грубых, непоправимых исторических ошибок. Руководство КПЛ во главе с Р. Сонгайлой не поняло чаяний «Саюдиса», поэтому долгое время ориентировало партийные организации на сопротивление этому движению. В свою очередь, радикальное крыло совета Сейма Движения за перестройку, опьяненное первыми успехами, в борьбе за укрепление собственного диктата начало провозглашать не вмещающийся в рамки программы «Саюдиса» лозунг: «Коммунистов из «Саюдиса» — вон!», хотя в совете Сейма из 35 человек 17 были партийными. Мало того, некоторые коммунисты, скрывая свое прошлое и в погоне за дешевой популярностью, ухватились за этот лозунг и в своем рвении превзошли беспартийных. А режиссер «Черного сценария» совсем ошалел и принялся бичевать направо и налево всех, кто только сопротивлялся его единоначалию. Произошел очередной в нашей истории, не сулящий ничего доброго раскол прогрессивных сил, очередная авария, опрокинувшая вверх тормашками наш политический воз.
Я попытался исправить эту ошибку, предложив «Саюдису» конкретную программу Единого фронта, но меня подняли на смех. Еще раз с этой программой я выступил на ХХ съезде партии. Договорившись с Бразаускасом, подготовил краткое выступление, но мне не дали его закончить. На съезде воцарился какой–то блуд разрушительства. Истериков, подобных Грицюсу, Уосису и прочим озоласам, невозможно было отогнать от микрофонов, они набрасывались из–за каждой буквы, точки, черточки, поэтому никакого более широкого смысла понять уже не могли.
— Послушайте, — горячился и я, — я предлагаю универсальную, проверенную временем форму сотрудничества всех партий — политику Единого потока с конкретной программой, в которой четко и недвусмысленно записано не кто с кем, а кто за что и для чего!
Но все было напрасно. Наконец председательствующий Ю. Марцинкявичюс попросил меня уйти с трибуны. Но и усевшись, я ему все еще объяснял, что литовцы все делают или слишком рано, или с большим опозданием, поэтому они никогда не смогут стать тем, кем могли бы быть…
— Дружище, ничего не поделаешь — регламент. — Он был прав и обязателен: пять минут. Но мы уже прохлопали несколько десятков лет! До новой перестройки или восстания.
В тот день я потерпел поражение, хотя и сейчас думаю, что на идее Единого потока мы могли бы сплотить все население республики без различий по убеждениям, национальности, вере, прошлому, социальному происхождению и общественному положению. Тогда у нас была бы возможность судить о любой партии не по ее обещаниям, а по практическим делам ради нашей общей цели, а о любом человеке не по его взглядам, а по тому, как он эти взгляды реализует. Кроме того, в единые действия можно было бы вовлечь молодежные, благотворительные, религиозные, культурные, профессиональные и иные организации и движения. Появилось бы занятие для тысяч активистов, которым сейчас нечем заняться, кроме спекуляции и хозяйственной деятельности.
Демократия — это когда делятся властью с другими. Идея Единого потока помогла бы нам без большой шумихи и склок обсуждать проблемы государственного управления и делиться этой ношей с представителями других партий, устанавливая норму представительства в каждом правительстве и его подразделениях и обсуждая возможности и формы сотрудничества этих, партий.
Эта идея образовала бы неплохую платформу для объединения всех живущих в Литве народов, помогла бы им понять, что идти в общеевропейский дом такими, какими нас сделали сталинизм и лансбергизм, мы не можем, что нам необходимо более десятка лет побыть самими собой и у себя дома поучиться нормальной демократии, отказаться от национализма, который в нас постоянно дежурит в качестве противоядия от великодержавного шовинизма соседей. И только когда мы все вместе очистимся от всевозможных наслоений манкуртизма, мы сможем стать интернационалистами нового, так сказать, незакомплексованного типа.
Нам нужен нейтралитет, сначала хотя бы для того, чтобы мы могли сцементировать все силы народа, и только потом, добившись чего–то во внутренней политике, без всякого риска осмотреться и в Европе.
В конце концов, восстановление политики Единого потока покончило бы с воцарившейся сегодня двойственностью общественной жизни, когда каждая партия, каждое движение начинают говорить и действовать от имени всего народа, внося в наше общее дело только раскол, неуверенность, политический и экономический хаос.
В упомянутой выше программе я не придумывал ничего нового, только пересказал идеи раннего «Саюдиса». Пока он придерживался этих принципов и был их выразителем, пока провозглашал единство и согласие в народе, пока ему был нужен и дорог каждый гражданин, люди вставали за него стеной. Но едва он начал раскалывать народ, литовцы от «Саюдиса» отвернулись, а сейчас даже не хотят ничего о нем слышать. Пустое место, «корабль дураков»!
Словом, пошумело это якобы самодеятельное движение, помололо пустыми жерновами, пока консерваторы не надели на него наручники и намордники из липкой ленты. Сдались без боя. Вместо муки крупчатки эти мельники от конъюнктуры наделали кучу перепревшей лапши, которую постоянно развешивали наивным на уши. Но мерзостнее всего то, что своими делами они воскресили из мертвых основательно забытое правило национальных неудачников: если хочешь вернуться к прежним намерениям и ошибкам, не забудь публично от них отречься, иначе дураки тебя не поймут.
Поэтому мы, основательно охрипшие от таких громких клятв, сейчас молчим, поскольку всем, приложившим руку к этой глупости, не остается ничего другого, как снова создавать легенды о том, какими мы несколько лет назад были великими и прекрасными! Как хорошо нам было бы жить, если бы во время той заварухи мы приобрели хотя бы широкополые шляпы для сбора зарубежных благотворительных пожертвований. Пили бы мед–пиво… Но из–за нашей великой доброты сегодня шляп для милостыни не хватает. Поэтому — вперед на Запад, пока он еще дикий. Давайте верить в чудеса, поскольку только там, «за бугром», мы сможем увидеть то, что у нас было, и что мы потерял и здесь…
Читать далее
На главную