ПРИНЮХИВАЕМСЯ
Глас народа — глас Божий. Наконец он услышан. По его воле нас выбрали в Инициативную группу «Саюдиса». После первой разминки и робких речей ни у кого из нас еще нет никакой ясности. По чьему–то замыслу мы должны что–то совершить, что–то улучшить, что–то объяснить народу. Но по какой–то причине эта неопределенность светилась в глазах некоторых членов группы сильным допингом. Поначалу мне показалось, что это опьянение уже не стесненной никакими правилами свободой.
Она горячила людям мозг, растворяла ответственность и уважение к иным мнениям. Она была несколько искусственной, требовавшей, чтобы в кармане имелся про пуск, поэтому в наших первых протоколах пестрели только лозунги, клятвы и россыпи романтических обещаний, почему–то называвшихся «мировой практикой». Каждый член группы изо всех сил старался быть увиденным, услышанным, выделенным среди прочих. «Так начинается любой заговор неполноценных деятелей», — записал я тогда в своем дневнике и, как потом оказалось, ничуть не ошибся.
Уже в первые дни среди молодежи выделялся Арвидас Юозайтис. На его доме в районе Жверинаса, словно на здании какого–то посольства, постоянно развевался триколор. Юозайтиса неизменно сопровождал кружок каких–то неизвестных людей. Сам он был строг, ироничен, категоричен. Но, помимо всех положительных и отрицательных качеств, в нем еще таилось что–то очень еврейское. В каждом выступлении, в каждом деле он умел придать себе необычайно большое значение, превознести себя. Хотя, услышав похвалу, отзывался на нее неохотно, с некой само иронией, как будто сочинял еврейский анекдот, но стоило кому–то подыграть этой его «самоиронии» кончено, Юозайтис становился непримиримым врагом этого человека. Как говорил один остряк: задень еврея в Москве, его дух не простит тебе и во Владивостоке.
Такое его поведение многим не нравилось, ему за это даже намяли бока, а с А. Снечкусом они сцепились, как джентльмены ринга, — до первой крови. Мне это казалось ребячеством. У меня уже был конфликт с этим необыкновенно амбициозным человеком, поэтому я старался не обращать на него внимания, но иногда не выдерживали советовал:
— Арвидас, политик должен научиться прощать другим хотя бы собственные прегрешения.
Такие замечания приводили Юозайтиса в бешенство. В то же время он через своих друзей и соседей долго искал возможность со мной познакомиться. В конце концов мы встретились на семейном празднике Стасиса Буткуса, директора комбината древесных плит в КазлуРуде. Арвидас был очень учтив и старался нам понравиться. Он подарил мне свой автореферат о незначительном событии 1918 года, касающемся отношений В. Капсукаса–Мицкявичюса с Москвой, которое, по его мнению, советские историки трактовали неправильно. Вручая мне свой ТРУД, Юозайтис похвастался:
— Это мой знаменитый доклад, зачитанный в академии историкам. Он вызвал необычайный интерес и много споров.
Прочитав это творение, я усомнился в его особом значении. Мне реферат показался дилетантским. Не понравились и содержавшиеся в посвящении дифирамбы в мой адрес. Нашел несколько неточностей. Мы поспорили. Когда я его как следует прижал, этот молодой стройный спортсмен внезапно побледнел, задрожал и, поднявшись, окинул меня уничтожающим взглядом. Не сказав ни слова, он горделиво удалился. Но важно не это. Меня поразили его холодные бесчувственные глаза, остекленевший взгляд и мертвые зрачки. «Ведь это первый признак, — мелькнуло у меня в голове, — мертвые зрачки!.. Ведь это…» Я отогнал недобрые мысли и забыл.
Впоследствии такие уничтожающие собеседников взгляды и тихое удаление стали нормой поведения молодого философа. Поначалу меня только удивляла почти языческая привязанность Арвидаса к собственным изречениям, а потом стала злить. Такие отношения мешали нашей работе. Заметив это, Буткус принялся меня успокаивать:
— Молодой, горячий, кроме того, на Олимпийских играх он перенес такие страшные физические и психические перегрузки, что пришлось долго лечить нервы. На государственных экзаменах снова отключился.
Во избежание осложнений я уступил, тем более что в Инициативной группе тогда шло осторожное принюхивание. Каждый старался узнать о других побольше, а о себе говорил вполголоса, каждому хотелось повернее прощупать, на что способен его друг, как он сюда попал и кто за его спиной. Все были подчеркнуто вежливы, осторожны, поскольку прекрасно понимали, что запущенная не без их помощи центрифуга набирает обороты и постепенно, понемногу выносит легкие сливки на поверхность, а более тяжелые фракции — честь, достоинство, авторитет и компетентность — медленно погружает вглубь и удаляет вместе с сывороткой. Поэтому многие из молодых быстро сообразили, что постоянство в политике вовсе не требуется, что мера всему — громкие слова, обещания, медоточивая ложь и, конечно, надежный тыл, так называемая своя «хевра»l.
Несмотря на эту раскованность, в отношениях между членами группы все еще сохранялись напряженность, неуверенность и страх. В глазах любого можно было прочесть немой вопрос: сколько еще будет продолжаться вся эта музыка? Заметут или нет? Мы — какой–то все еще запретный плод, поэтому интересны и сами себе. А если прижмут?.. Я им был нужен как наиболее обстрелянный в политической борьбе. Мы постоянно меняли места своих собраний, прятались в разваливающемся Дворце пионеров.
— Зачем это нужно? — спрашивал я каждый раз, так как часто меня выбирали председательствовать.
— Нас могут подслушивать. Нас могут выдать.
— Любезный, кто нас выдаст? Кому? Ведь все легально.
— Не строй из себя наивного.
— Слушай, подполковник Чекуолис, ведь ты — кадровый кагэбист. Если ты принимаешь участие, все слышишь, и никто не влип, значит, все в порядке.
Еще не размяв как следует ног, я обрел нового очень опасного врага, который потом мстил мне на каждом шагу. В припадке гнева в своем журнале «Гимтасис краштас» (<<Родимый край»), редактор Чекуолис, подготовив заранее опровержение, опубликовал заметку В. Скирюса «Очевидец» — О том, что я, будучи народным защитником, якобы отрубал концы пуль и этими обрубками дробил людям кости, топил их детей в колодцах и что за это пострадавшие прозвали меня «Петькой дум–дум». Эти факты, мол, может подтвердить некий проживающий в Германии Й. Кведаравичюс. Какой неразборчивый плевок кагэбешника! Чем чудовищнее ложь, тем скорее в нее поверят.
На сторону весьма доверчивого и всезнающего Альгимантаса Чекуолиса стал склоняться и Виргилиюс Чепайтис. Ему вторил Ромуалдас Озолас. Вокруг этих, как будто очень радикальных, деятелей стала собираться молодежь. Но, как впоследствии выяснилось, и тот, И другой были кукушатами, подброшенными опытной рукой в большое гнездо доверчивых синиц.
Чекуолис в поле зрения КГБ попал довольно давно, когда из российской глубинки пригнал «Зим» И устроил в нем бордель на колесах. Для прикрытия этого передвижного заведения он приобрел милицейскую форму. Завербован он был в то время, когда устроился на работу в Союзе писателей. В одной из командировок этот пронырливый эмиссар сопровождал Э. Межелайтиса в Западный Берлин на заседание Пенклуба и был задержан на немецкой границе. В его багаже таможенники обнаружили 14 фото кассет, в которых вместо пленки были спрятаны доллары. Бедолагу по этапу вернули домой, а нам прислали документы с требованием исключить его из партии и Союза писателей. Уже было подготовлено собрание, пролито море крокодиловых слез, когда отправители неожиданно забрали свои бумаги, а провинившегося направили на спецкурсы. Спустя некоторое время он уехал на Кубу.
На Острове Свободы новый корреспондент оказался чересчур болтливым и даже собирался отправиться в горы Боливии к Че Геваре. Его снова вернули домой. Здесь он, как и сегодня, вцепился в телевидение, организовал передачу «Беспокойные меридианы» и, как и сегодня, наболтал людям горы всякой чепухи. Вмешались его патроны, передачу закрыли, автора же — то ли для острастки, то ли для усовершенствования — отправили подучиться на курсы. Несколько позднее Альгимантас попал в Португалию, оттуда — в Испанию, где в очередной раз погорел на комбинациях с казенными деньгами.
Поскольку через него там оказывалась материальная помощь подпольной коммунистической печати, он ухитрился платить печатникам вдвое дороже, а те часть пожертвованных денег возвращали ему лично. И опять пришлось очень тихо вернуть его домой и устроить в журнал «Гимтасис краштас». Здесь он при помощи точных комбинаций и интриг, которым его специально обучали, одолел всех коллег, стал главным и заслужил почетное прозвище «Известный журналист Альгимантас Чекист».
Его соратник Виргилиюс Чепайтис основательно наследил в Москве во время учебы на курсах переводчиков. Он даже вступал в контакт с немецкой разведчицей, поэтому в Вильнюс вслед за ним приехал, как тогда говорили, огромный воз мелко наколотых дров. После вербовки он был обязан следить за писателями. Ему была предоставлена тайная квартира и присвоен псевдоним «Юозас», поскольку это было его второе имя. В своих доносах Чепайтис немало внимания уделил и мне, а его коллеги у меня на даче в Бирштонасе одно время понатыкали более десятка «жучков» для подслушивания.
Чепайтиса вербовал капитан Витаутас Петнюнас, одобряющую резолюцию поставил полковник М. Мисюконис. Новоиспеченный агент писал не только обо мне, но и о Й. Вайчюнайте, П. Яцкявичюсе–МорКусе, Т. Вянцлове, о своем патроне Й. Авижюсе, тесте Ю. Балтушисе ио других. Согласно служебной характеристике, «в своей работе не признает никаких сантиментов, за исключением денег».
В поле зрения этого стукача я попал не за свои сочинения или писательскую деятельность, а за то, что отказался от услуг переводчика Чепайтиса.
— Ты не знаешь русского языка, — сказал я ему. — Московские писатели смеются над твоими переводами и называют их еврейско–русскими. Ты исказил Йонаса Авижюса, и поэтому он тебя прогнал.
— Ах, так! — рассердился он. — Я подожду, когда ты начнешь писать свои поэмы в подходящем месте!
— Интересно, где это?
— В одиночке. — Сел в машину и умчался.
Ромас Озолас в то время от писателей несколько отдалился и шпионил за своим непосредственным начальником А. Чеснавичюсом, у которого работал помощником. Когда заместитель премьер–министра пронюхал, кого он должен «благодарить» за утечку очень деликатной информации, «великий Пинкертон» был переведен в издательство «Минтис», в котором немедленно начал новый круг интриг и «съел» главного редактора. Было намерение сунуть его куда–нибудь преподавателем, но оказалось, что знаменитый философ не смог защитить научную работу и сдать кандидатские экзамены.
Озолас на заседаниях группы тоже очень много и бессвязно говорил, но, к счастью, никто его толком не понимал, поэтому ему не мешали, ждали только, чтобы он поскорее закончил. Однажды я пошутил:
— Ромас, а ты сам понимаешь, что говоришь?
Такой исполненный презрения взгляд мог бросить только очень хороший актер, так сказать, одновременно улыбаться и метать молнии. Некоторое время спустя я очень неудачно попробовал исправиться. Из одного его выступления я вычеркнул все международные, латинские, греческие слова, и… от выступления ничего не осталось. Никакого смысла, никакой мысли! Этого он мне простить не мог, так как подобным же образом поступил какой–то рецензентс его диссертацией. После таких неудачных попыток следовало провести серьезную работу или все обратить в шутку, но и во мне сидел какой–то бес.
— Тот, кто много говорит, не успевает услышать того, что он уже сказал, — пошутил я, но этим только подлил масла в огонь. Он устроил против меня публичное заявление и обвинил в подрыве «Саюдиса» изнутри.
Эта находка ему так понравилась, что в дальнейшем он сам все уничтожал и разваливал изнутри. К такой политике пресыщенной гусеницы он прибегал в президиуме партии Бразаускаса, в правительстве Прунскене, в Сейме, в верхах партии центристов — так что однажды объевшись мякотью, шлепнулся на землю, но так и не превратился даже в куколку, тем более — в легкокрылую бабочку.
Словом, эта троица с самых первых дней очень сблизилась, просто слиплась. Хотя поначалу В. Ландсбергис не проявлял никакой активности и старался никуда не встревать, спустя некоторое время он вдруг сошелся с этой троицей и обратил ее себе на пользу. С некоторого момента, видимо, после получения определенного приказа, трое болтунишек повели себя, словно телохранители профессора — куда он, туда и они, что бы он ни сказал, они хотя бы покивают головой. Это сильно меня удивляло, ибо я очень хорошо знал этого типа. Он все чаще стал бывать у меня дома, что–то проверять, о чем–то расспрашивать, предлагать всевозможные планы. О себе не говорил, предпочитал помалкивать. По словам его жены Гражины, Вuтулuс был очень замкнутым и осторожным, еще никогда и никому не говорил всей правды, еще никогда и ни для кого не пошевелил пальцем без определенной корысти. Я и сам прекрасно знал об этом, потому не очень стремился сблизиться с ним. Заискивая, он любил пускать пыль в глаза, поскольку страдал манией преследования, которая впоследствии очень ему пригодилась в житейских гонках.
Однажды он зашел ко мне, собрав в консерватории кучу подписей под требованием прекратить строительство моста через реку Нерис напротив улицы Шило. В тексте предусматривались пикеты, демонстрации… Видите ли, это строительство очень повредит Антакальнисскому заповеднику, распугает здешних косуль, перепортит раскидистые сосны…
— Тебе удалось прекратить добычу нефти в районе Ниды, помоги и живущим здесь интеллигентам…
— Но на улице Шило живут Насвитисы, Й. Белинис, работники ЦК… ОНИ сильнее.
— Но ты есть ты, — мямлил Ландсбергис, оглаживая бородку, однако всей правды так и не сказал.
Я позвонил в консерваторию В. Лаурушасу.
— Консерватория тут ни при чем, — был ответ. — Насколько мне известно, на улице Шило ему обещают квартиру.
— Какая подлость!
— Ты что, еще его не знаешь? Для него подлость — лишь первый шаг к успеху, а все прочее он использует потом, раздувая, как талантливый интриган, до огромных размеров ошибки других людей. Будь осторожен, он умеет улавливать такие моменты.
Я насторожился. Но когда этот «бедняжка» притащил в «Саюдис» кадрового работника КГБ Кястутиса Урбу и порекомендовал его на место казначея, а потом начал проворачивать с ним всякие делишки, покупать на наши деньги музыкальные синтезаторы и прочие нужные ему вещи, возмущение пришлось сдерживать и по серьезнее присмотреться к прошлому этого деятеля.
Порывшись в собственной памяти и воззвав к памяти друзей, я нашел множество «жемчужин» из прошлого. Их хватило бы на несколько портретов этого деятеля. При взгляде на послевоенный период выяснилось, что рекомендацию в комсомол В. Ландсбергису дали не только комсомольцы гимназии. На заседании бюро кто–то высказал сомнение в новом кандидате:
— При немцах его отец был министром и посылал Гитлеру приветственные телеграммы.
Члены бюро заколебались, тогда комсорг мужской гимназии «Аушра», впоследствии — гимназии им. Комсомола, А. Раманаускас уверил, что он сам лично изучил дело «где следует» и что под текстом телеграммы Гитлеру подписи старика Ландсбергиса нет. Это заявление произвело впечатление, тем более что оно подтверждалось заранее заготовленной вырезкой из фашистской газеты «И лайсве»за 26 июня 1941 года.
— А сейчас, только между нами, — таинственно произнес Раманаускас, — так сказать, не для печати. Витаутас нам нужен. Он помог раскрыть созданную в гимназии подпольную организацию. Это наш человек.
Как нам потом объяснили на совещании каунасского актива, эта подпольная организация читала и распространяла запрещенную литературу, а один, самый нахальный, писал тайные письма и воззвания и вербовал кадры для будущей организации. Этим грамотеем, поверившим в солидарность друга Вuтулuса, был его товарищ и сосед по парте Алоизас Сакалас. О важности происшествия свидетельствует и тот факт, что дело гимназистов вел не какой–то там, как обычно, начинающий лейтенантик, а сам начальник отдела Н. Душанскис.
— Хоть ты, Петька, и ходячая энциклопедия, но в политике еще сопляк. Газету нужно уметь читать между строк. Его старик и сейчас кое с кем поддерживает связи. Он помог найти в Германии Плехавичюса и Кубилюнаса, — воспитывали меня после собрания актива уже двое — сам Раманаускас и секретарь Сталинского райкома города Вильнюса В. Рочка.
— А чего ты раньше ругал его — аж весь корчился?
— Что было, то было, а сейчас мы его как следует заломали.
И все–таки было! В. Ландсбергису приглянулась подружка товарища, получив от которой «от ворот поворот», он стал распространять о ней всякие слухи и писать ей непристойные письма. Когда девушка пожаловалась товарищам, те отвели провинившегося донжуана на Кармелитский пляж, уложили на живот, прижали к песку руки и ноги, спустили штаны и как следует отстегали крапивой егоры царскую задницу.
— Знаешь, за что? — спросили участники экзекуции.
— Приблизительно.
Экзекуцию повторяли, пока преступник не припомнил всех подробностей.
Этот факт получил в среде гимназистов широкую огласку и стал популярным в борьбе с доносительством, а сам Раманаускас хвалился, что вместе со знакомым графологом он долго изучал написанные левой рукой записки и определил, что их автор, пачкавший бумагу такими мелкими, похожими на блошек буквами, — жадный, мстительный и очень мелочный человек. Конечно, что–то уже забыто, поэтому такой ничтожный сынок отвечать за героического отца не мог.
«Наш человек», «проверенный человек», «лояльный человек» и прочие слова–характеристики В. Ландсбергиса не раз приходилось слышать из уст Ленгинаса Шепетиса, когда его подшефный музыковед стал часто разъезжать по за границам с определенными обязанностями «независимого туриста». Для него был даже постоянный приют в Нью–Йорке у финансового туза Паулаускаса. До 1946 года этот «американец» торговал в Каунасе мороженым, а потом каким–то образом очутился «за бугром». Несколько освоившись со своим новым положением и навестив отца в Австралии, Ландсбергис составил отчет–донос на нашу музыкальную знаменитость Саул юса Сондецкиса, который якобы поддерживает деятельность своего отца Сонды во Всеобщем комитете освобождения Литвы! (VLIK), тогда как он, Витаутас Ландсбергис, уговорил своего отца вернуться домой.
Узнав об этом, Сильва и Саул юс Сондецкисы обратились ко мне за сочувствием. Они считали, что я как «изобретатель «Саюдиса»» причастен к беде, поэтому чуть не со слезами объясняли, какая это ужасная несправедливость. Выслушав их, я пригласил редактора газеты «Теса»2 Д. Шнюкаса, и все вместе мы «настрочили» опровержение. Глядя на пострадавших друзей, я и сам немало переживал, поскольку изведал на собственной шкуре, что значит для художника оправдываться, доказывать, что он не верблюд, что для него означает приносить извинения за свою жизнь, искренне посвященную людям. Я писал от души: такого растерянного и удрученного Саулюса Сондецкисая видел только один раз, потрясенного смертью отца, когда старый Сонда, сопровождаемый сыном домой, еще в аэропорту умер у него на руках. И сейчас Саул юс дрожал и не мог написать ни слова. Он все еще объяснялся, оправдывался, хотя ни в чем не был виноват. Доносчик и сегодня хихикает в кулак, а публично не только отрицает этот свой «подвиг», но и не стесняется строить из себя единственного покровителя литовской культуры.
От себя могу добавить, что эти нападки были подстроены специально, поскольку младшему Ландсбергису нужно было как–то прикрыть деяния отца. Никто этого человека не агитировал и не звал в Литву. Как отработавшего разведчика его вернула домой Москва, несмотря на возражения А. Снечкуса и М. Шумаускаса. Еще позднее в Москве была издана книжица о необыкновенных подвигах этого человека — о том, как у него на квартире скрывался легендарный разведчик Юозас Витас (Вайткунас), который некогда на Алитусском мосту послал меткий выстрел в офицера Юозапавичюса. После проверки выходных данных книжки нетрудно было убедиться, что заказчиком ее была всемогущая госбезопасность. .
Потом все перевернулось вверх ногами. Паулаускаса сменил ромас Мисюнас, который на деньги цру издавал журнал «ВаШс forum»и сколотил вокруг себя группу литовских «диссидентов» во главе с Т. Вянцловой И А. Штромасом. Интересно, что советолог Р. Мисюнас был арестован в Москве как американский разведчик, а потом его обменяли на русского. После обретения независимости этот «диссидент» стал послом Литвы в Израиле, хотя наше законодательство строго запрещает работникам спецслужб других государств занимать подобные посты. Все решили старые связи и совместные подвиги «на благо нации».
Но вернемся к «Саюдису». В то время я сам относился к его деятельности с большим скептицизмом: ну выбрали, ну выполню свой долг — и точка… Но мне очень понравилась перспектива работы независимого журналиста — проникновение в сущность только что зародившегося явления и поиск какой–то общей правды. Порой заигрывался, перегибал палку или только для виду скромничал, поэтому некоторые из коллег на меня стали коситься: Вот–де, и этот лезет во власть. Но это всего лишь предположение, сочиненное Витаутасом Бубнисом и другими писателями. Я всегда старался быть в оппозиции любой власти и не только тогда, но и сейчас считаю, что святой долг человека творчества — быть на стороне обиженных.
Когда мне в очередной раз предложили председательствовать, я попробовал отказаться, заявив, что эту обязанность должен выполнять каждый из нас согласно установленной очереди. Предложение приняли, против были только Бронюс Гензялис, Ю. — Буловас и еще несколько человек.
— Ты очень хорошо дирижировал борьбой против добычи нефти в Ниде. С тебя и началось все наше движение.
— Пускай работает молодежь.
— Они только грызутся и никак не могут разобраться, кто из них главнее, — возразил Бронюс. — Кроме того, они запачканы.
— Что ты имеешь в виду?
— Сам знаешь, из какого чистилища человек выходит еще более грязным.
— Правильно, — поддержал и самый старший член нашей группы Буловас. — Если мы — какая–то организация, движение, то пора принять соответствующий документ, положение, представить программу.
Мы образовали рабочую группу для подготовки этих документов. Мне и Озоласу было поручено составление политической программы «Саюдиса», другим достались правовой, экономический, культурный, экологический и иные разделы.
Однажды, сидя у Ромаса дома во время шлифовки уже сделанной работы, я сцепился с ним не на шутку:
— В политическую программу такую бредятину я писать не буду, — заявил я категорически. — Никаких революций, ни поющих, ни свистящих. Довольно, люди от них устали. Все нужно начинать с общечеловеческих, цивилизованных реформ. — В то время я читал П. Столыпина и выучил наизусть азбуку различных реформ, которую впоследствии изложил на совете у М. Горбачева.
Озолас выскочил из–за стола, стал кричать, топать ногами, потом затрясся и упал на пол. Я поднял и уложил его на диван, смочил водой лицо и грудь. Мое первое впечатление было очень странным: Господи, какой он легкий!.Полупустой. Но часы показывали половину второго ночи! Мы перетрудились, поэтому я не вытерпел и разбудил его жену:
— Извиняюсь, — говорю, — не знаю, что делать. Надо немедленно вызвать «скорую».
— Не надо, — спокойно ответила она, — с ним такое случается.
Она принесла какие–то лекарства, специальную воронку, я разжал стиснутые зубы… Лекарство подействовало. Когда Ромас совсем пришел в себя, я попрощался и посоветовал:
— Тебе нельзя напряженно работать, особенно по ночам. Нужно лечиться. Подорвешь здоровье — никакой «Саюдис» тебе не поможет.
— Нет! — категорически возразил он. — Этот вопрос обсуждению не подлежит. Чувствуешь важность момента? Если не мы, то кто? Я поставлю «Саюдис» на ноги. Смотри, Ландсбергис здоровехонек, а я прихворнул. Заключим мужской союз? — протянул мне руку.
— За чужими спинами не привык. — Я кивнул головой и вышел у меня и сейчас не идет из памяти подергивающийся на полу Наполеон — его горящие сумасшедшие глаза и просто демоническое стремление любой ценой превозмочь самого себя, свою слабость и стать непомерно великим… Хотя бы перед самим собой.
Когда улеглось первое впечатление, я подумал, что все это временно, что это неврастения, следствие сложной ситуации, но, оказывается, я ошибался. Когда он в издательстве «Минтис» выпустил карту «Великой Литвы», на которой основательно обкорнал земли всех соседей, а потом, ссылаясь на такой «документ», начал выступать с националистическими речами, я понял: в психике кратковременных кризисов не бывает. Когда впоследствии Ландсбергис, удовлетворяя его не вполне адекватное заявление, принял постановление Верховного Совета о том, что Ромуалдас Озолас — не латыш, а литовец Ажуолас, спорить уже было неудобно — этому великану рощ требуется не микстура, а более эффективное лечение.
Таких людей с неуемной или болезненной фантазией среди нас было больше чем следует. Когда ко мне обратился Юозайтис и изложил свою идею «Северных Афин», мне стало не по себе. Господи, подумал я, еще сами не сбросили с себя крепостное иго, а уже готовы других посадить на барщину. Попытался обратить все в шутку:
— Арвидас, в этом ничего нового. Все это уже было. Северным Иерусалимом (Nord Jerusalaim) Вильнюс уже провозглашали. Но это для евреев, разбросанных по северо–западной части Российской империи. А кого объединит твоя идея? Где за пределами республики Имеются такие, что–то сделавшие, литовские диаспоры? А может быть, хватит изданной Озоласом карты?
— Мы — сердце Европы!
— Хорошо, но почему все наши окраины так быстро русеют, ополячиваются?
— Потому что литовцы не объединены никакой общей идеей. — Так что, снова «от моря до моря»? Огнем и мечом?
— Нет, прогрессом и демократией. Нам нужно только начать.
— Ну ладно, вильнюсцы уловят эту мысль, но кого мы будем учить? А главное — кто у нас будет учиться? Кто и кого будет объединять? Где то величие культуры и деяний, где те наши достижения, к которым следует стремиться другим?
— Ты не веришь в творческие силы нации. Если мы и при рабстве были передовыми, то при свободе добьемся таких высот, что…
— Верю, но послушай, что о нас пишут те, кого ты собираешься воспитывать: литовцы как нация — высоконравственные и угнетенные, а как индивидуумы — угнетатели и жулики. Так, может быть, сначала чего–нибудь добьемся, а потом будем бормотать? Не слишком ли громко сказано — «сердце Европы»? Это токование глухаря против осуществляемой евреями глобализации. Тебе знакома сказка о крепостном, которого хотели поставить королем? Когда его спросили, что он сделает, став монархом, наш афинянин ответил: буду спать на соломе, питаться салом, но уж своих холопов плясать заставлю! Твоим последователям не хватит даже своего сала.
— Эта идея теплится в сердце каждого литовца… — Он вещал только заголовками собственных мыслей.
Может быть, когда–то и теплилась, даже горела, но когда этот тлеющий трут ребятки Ландсбергиса как следует раздули, то за десять лет литовцы окончательно утратили веру в самих себя, превратились в банановую республику и свалку Европы. Вот куда ведет не сдерживаемая житейской практикой болезненная фантазия. По словам У. Черчилля, «когда государством начинают управлять не влезающие в собственную шкуру экспериментаторы, остается только быть твердым, несгибаемым консерватором и спасать старых, знающих свое дело трудоголиков».
Так случилось и с преувеличением самостоятельности «Саюдиса», И со скрытностью его действий. Нами руководили и дирижировали определенные люди из КГБ. Несмотря на все «Декларации единения», «Заявления о верности», каждый из членов Инициативной группы работал только на себя или своих шефов. Внезапно появилась видеозапись, снятая в подвале Дворца пионеров. Агент работал со скрытой камерой. Очень неумело. Иногда картинка пропадала, закрытая полой пиджака, иногда объектив шарил возле ног или поднимался до потолка, но фонограмма оставалась четкой, каждый голос можно было без труда различить.
Вдвоем с Жебрюнасом мы очень быстро вычислили «оператора», однако допросили и нашу хроникершу Пангоните.
— Я не прячусь, — заявила она. — Я профессионал, а это работа плохого любителя. Вспомните, кто во что одевается, какие носит ботинки, и виновники найдутся сами собой.
— А черт с ними, — сделал я вид, что уступаю.
— Нет, — заупрямился режиссер Жебрюнас. — Почему скрытой камерой? Эта штучка стоит очень дорого и простому человеку недоступна. Такие камеры могут быть только в госбезопасности. Киностудия иногда брала у них взаймы.
Руководил этими съемками Чепайтис. Операторы менялись. В поисках истины мы довольно быстро узнали, что во время учебы в Дубне физик Зигмас Вайшвила жил у генерала Марцинкуса, который в то время курировал подразделение контрразведки СССР. Потом без особых стараний мы заметили, что Зuгмуля довольно часто заходит в здание, на которое Ленин постоянно указывает рукой. Еще позднее мы узнали и его псевдоним — «Студент», хотя его приятель и соратник Витас Томкус по сей день вводит читателей в заблуждение, называя этого стукача «Зеленым». Оба они сопровождали группы студентов заграницу и сообщали, кому Нужно, о поведении своих коллег, записывали их разговоры, подсчитывали, кто и сколько спустил долларов и личто на них выменял.
Томкус обратил на себя особое внимание КГБ после того как против него, курсанта Клайпедского мореходного у Чилища, было возбуждено уголовное дело. Этот необычайно проворный мальчик крал у своих товарищей униформы, продавал их в городе, а на деньги кутил или играл в карты. Не зря и сейчас в Вильнюсе говорят: если хочешь погубить Томкуса, открой возле редакции «Республики» игорный дом. Когда его разоблачили, то сразу исключили из комсомола, выбросили из училища, а дело передали в прокуратуру.
Уклоняясь от ответственности, Витас некоторое время отсиживался в России, там его нашли и с такой славной тележкой пинкертоновских приключений устроили на факультет журналистики в качестве много обещающего стукача. Тогда он и сблизился с другим будущим глашатаем литовской нации — Зигмутисом Вайшвилой. Вот тебе и студенческий конкурс, и равные возможности молодых людей. Так закалялись кадры нашего будущего, так вызревал их «идейный И общечеловеческий» национальный фундамент.
Журналист Томкус издал очень воинственную, написанную на плохом газетном языке книгу «Таран», в которой, пользуясь подброшенным ему «органами» материалом, попытался изобразить себя как сверх честного деятеля, защищающего интересы трудящихся. Это была прекрасная, хорошо задуманная маскировка. Когда всплыли подробности такой «подпольной» деятельности, он очень ловко выкрутился: был, дескать, молодым, глупым, почти ребенком. А Зuгмуля все отрицал, отпирался, проливал слезы и в порыве отчаяния при всех пожаловался Шепетису:
— Нужно что–то делать, меня каждый день приглашают и приглашают в КГБ. Я теперь ответственное лицо. Они меня компрометируют…
А перестали его приглашать только после того как он, еще раз поднявшись по лесенке ответственности, вместе с Буткявичюсом выкрал около десяти мешков архива КГБ, которые под видом спальных мешков спрятал у мелиоратора К. Мицкявичюса в Гарляве. Эти мешки впоследствии стали главным орудием шантажа и источником политической деятельности в руках военного министра. На многих лидеров «возрождения» они нагоняли страх.
Кстати, и отец Зигмаса, главврач Шяуляйской больницы, не был чужим в той организации. Это записано в характеристике молодого агента: «Происходит из преданной советской власти и проверенной компетентными органами семьи врача и учительницы. В характере З. Вайшвилы есть болезненные черты, он человек упрямый, любит опеку, признает волю более сильного. Имел связи с агентом Штази Эгле. Вошел в руководство «Саюдиса», поэтому, в обеспечение полной секретности доверенного, рекомендуется поддерживать связь только во время поездок за границу (в Болгарию). Личн. дело 34011. 5–е отделение. Сичюнас».
Необычайно интересен еще один эпизод, характеризующий его воспитание и моральный облик. Министр внутренних дел М. Мисюконис отмечал свою круглую дату. Первый заместитель Вагнорюса Вайшвила его поздравил и, вручая специально выкованный меч, произнес патриотическую речь. Но главную цель своего прихода скрыл видимо, побоялся или почувствовал себя неудобно. За юбилейным столом он непристойно нагрузился. Требовалось его вывести с надлежащим почтением. Кочевряжась, он выронил из кармана пиджака какие–то бумаги.
— Это секретно, совершенно секретно, — ощупывал он себя, разомлев, и никак не мог запихать в карманы разлетевшиеся бумаги.
Если бы он помалкивал, никто бы не обратил внимания, но кто от кажется рассекретить совершенно секретное, особенно если оно валяется на полу? Среди разных документов находилось распоряжение об увольнении М. Мисюкониса с работы. Фантасмагория! Но подобные людишки тогда вершили судьбу нации.
Конечно, Томкуса нельзя было сравнивать с Вайшвилой. Он был гораздо хитрее, обстрелян и хлебнул горького не только из алюминиевой кружки. Попавшись, он не только не защищался, а при каждом удобном случае писал в своей газете: «Я агент КГБ, я стукач, глист–кагебист.» А чтобы все выглядело как можно более естественно и походило на правду, рядом со своей фамилией добавлял фамилии Прунскене («Шатрия»), Адам куса («Фермер»), Кузмицкиса («Юргис») и других подозреваемых. Читая это, люди отказывались верить и смеялись — вот ведь врун, хвастун, кто же в наше время будет гордиться таким прошлым? Человек себя оговаривает, ищет популярности. А если бы защищался, лгал, изворачивался, то от этой истины не так бы скоро отделался. Срабатывала обратная реакция. Читая эти якобы «заскоки», я сам не раз думал: все–таки этот стервец — способный психолог, так сказать, настоящий журналист нового типа. Пиши правду, если хочешь, чтобы тебе не поверили, и ври вовсю, если необходимо кого–то убедить.
За подобными действиями своих новых коллег я внимательно наблюдал, делал пометки, поскольку с самого начала «Саюдиса» был выбран координатором для согласования наших действий с властями. Это был мой самый глупый поступок, поскольку в поисках рационального зерна в постоянно углубляющейся разрухе я довольно скоро надоел и тем, и другим. Одни требовали скорейших перемен, а другие все еще считали, что их выручат могущественные силовые структуры – армия и КГБ. В тот период империя уже понемногу растрескивалась под ударами социального землетрясения. От самого фундамента…
Разговаривая с тогдашним первым секретарем ЦК КПЛ Р. Сон гайлой и председателем Президиума Верховного Совета В. Астраускасом, я просто своим ушам не верил, насколько они были бессильными и несамостоятельными! Я хорошо был с ними знаком. Вместе работали, охотились, бывали друг у друга в гостях — казалось, люди как люди, энергичные, инициативные. Но, поднявшись к вершинам, они двигались как паралитики, превратились в трусливых марионеток. Только бы не оборвалась ниточка!. А самое страшное — они совершенно не чувствовали и не понимали, что происходит в государстве. Им все еще казалось, что М. Горбачев — это новый временный Никита, а после него снова придет какой–нибудь Андропов, и все само собой образуется. Разве что один Шепетис не плавал в создавшейся ситуации подобно капельке жира в пересоленном бульоне, и старался не выпускать инициативу из рук, но его терпеть не могли все тогдашние секретари ЦК. А с функционерами по мельче разговаривать было просто тоскливо.
Они все еще грозили, пугали и воспитывали меня, дескать, кто–то поднимет трубку, отдаст приказ, и на том моя карьера «повстанца» закончится. Но когда узнали, что М. Горбачев приглашает меня в свой совет, опять стали держать руки по швам… Всех переплюнул прокурор Сабутис, приказавший арестовать меня, однако его устные распоряжения уже не выполнялись. Выписать ордер он побоялся, только посоветовал вывезти меня из Вильнюса километров на 50 и пустить домой пешком. Над таким соломоновым решением мы вместе с исполнителями вдоволь посмеялись. По сей день Сабутис при встрече со мной опускает глаза. Но я не верю в стукаческий голос совести он, наверное, думает, что я ничего об этом не знаю и не читал его инструкции «Как бороться с «Саюдисом»».
Единственным авторитетом и надежной опорой среди этих веселых ребят был генерал госбезопасности Э. Эйсмунтас. Он оказался действительно умным и прозорливым деятелем, но в крепких московских наручниках. Он ходил от одних к другим, слушал и сам отдавал приказания, пытался действовать через своих людей. Словом, полицейский стал главным советником и учителем государственных мужей. А это уже скандал, тем более что сколоченный вокруг него штаб больше походил на большой мусорный ящик для собирания всяких слухов и сплетен.
— Неужто эта многолетняя лозунгомания — всего лишь пропитанная страхом болтовня? — часто колотила меня какая–то внутренняя дрожь. – Неужто опять революция? — Этого я боялся больше всего, а мои прежние сотрудники, ответственные люди, только плели какие–то сети, пускали слушки и все чего–то ждали. До реальных государственных умов, до реального понимания ситуации этими людьми нельзя было докричаться — в их сознании застой уже превратился в летаргию.
Самым реалистичным политиком того периода мне казался премьер Витаутас Сакалаускас, но он отбрыкивался от нас, как только мог.
Однажды он дал мне совет:
— Витаутас, кто–то должен взять ответственность на себя. Раскидай ты их всех. Нужно собрать вокруг себя не потерявших головы людей.
— А если Бразаускас?
— Не понимаю, чем он тебе нравится. Не связывайся. Этот… всех вас продаст. — Такая категоричность меня порядком напугала, но Витаутас стоял на своем: — Я знаю, что говорю. В решающий момент он сумеет найти виноватых.
— Ваша категоричность производит обратный эффект. Кроме того, я еще ни с кем не связывался, не было времени. Нас свели обстоятельства. Нужно действовать, приниматься за наведение какого–то порядка, ибо вскоре все будет решаться на улицах.
— Согласен, но дерьмо клеем не склеишь. Он попал к нам случай но, Сонгайла назначил.
То же самое, почти слово в слово, сказал мне и мой старый друг Р. Сикорскис:
— Бразаускас — фанфарон. Если покрепче — ж… с ручкой.
По собственному опыту я знал, что эти люди не избегают крепких словечек, но чтобы так?. Поэтому растерялся:
— Как Вы можете такое говорить о своем начальнике?
— Он мой начальник? Ты — писатель, щелкопер. Работая в Госплане, этот человек ничего хорошего не сделал, только создал свою комиссию по взяткам. Он ездил в Москву, чтобы пробивать уже принятые решения. На большее он не годится. Охотник, тряпка, бабники подхалим.
Откровенно говоря, мне такие разговоры не нравились. Я думал, грызутся люди и сами не ведают, из–за чего. Но то же самое говорил и мой учитель Ксаверас Кайрис:
— Что вы делаете? Бразаускас — лев только среди секретарш московских ответственных работников. В его блокноте не найдешь ни одной интересной мысли, только адреса и дни рождения нужных людей. Он ничего не читает, кроме серии «Дороги смелых», и то только потому, что их переводил Гришкявичюс.
— Так зачем вы его выдвинули?
— Некуда было его девать. В нашей системе от кадров такого ранга можно избавиться только двумя путями — выдвинуть на повышение или окончательно скомпрометировать. Второй неприятен всем.
— Учитель, ну, может быть, не совсем так?
— Молод ты… Секретарь ЦК вроде бы и фигура, однако ни за что конкретно не отвечает. Он как молотый перец в старой солонке: внутри вроде что–то есть, а через дырки не сыплется. Ты даже не знаешь, сколько у нас таким способом заткнуто дыр. Увидишь, как под его руководством в Литве наступит дефицит на мыслящих государственников.
Но машина уже набрала обороты. Я, раззява, тоже не очень верил словам тех людей. Думал, что это литовская завистливость. Когда А. Бразаускас благодаря «Саюдису» стал первым секретарем, я поэтому случаю зашел к нему домой. Во время обеда его жена Юле неожиданно спросила:
— Витаутас, чего ты так стараешься? Он — партия, а ты — «Саюдис».
— Такая сложилась ситуация. Раздоры недопустимы.
— Я не об этом, — прервала она меня. — Особенно не перестарайся. Он тебя не стоит, поэтому рано или поздно продаст.
Альгирдас что–то сердито бросил. Может быть, не совсем что–то, да ладно уж. Обед был испорчен. В. Березовас вышел меня проводить. За нами последовала одна из дочерей. Они обе так похожи, что и сейчас не могу сказать, которая.
— Вы не слушайте маму. Она поссорилась сама с собой, — сказала то ли У., то ли М.
— Детка, о матери так может говорить только человек, который
тоже с кем–то сильно поссорился.
Мы расстались. На следующий день А. Бразаускас пригласил меня на кофе с виски и как бы между прочим сказал:
— Не сердись, это моя беда.
— Но речь шла не о ней, а об отношениях между нами.
— Разве я на такого похож? — ответил он вопросом. А впоследствии со слезами, не подобающим для мужчины образом, не только продавал, но и не единожды оболгал. Оказывается, верные люди нужны ему только до тех пор, пока он может выжать из них какую–то выгоду, других он опасается и избегает. Он привык опираться на лакеев, а личностей боится.
Споткнувшись об эту железную истину, я, конечно, не перевернулся, сильно не ушибся, хотя и нахватал шишек. Но когда этот человек стал играть судьбами других, делать что–либо было уже. Поздно. Кроме того, не было и выбора. Ландсбергис или Бразаускас? Музыкант интриган или посредственный экономист?..
Отведав власти, Альгирдас прямо с артистизмом вошел во вкус и с большим вдохновением начал пользоваться репутацией, которую мы коллективно ему создали. Однажды после рюмочки он под настроение даже поиздевался над нами:
— На репутацию нужно поработать минимум три года… и пора работать хорошо! А после она всю жизнь будет работать на тебя.
Ксаверас Кайрис оказался пророком. Позднее, в период ужасающей нехватки людей, обладающих государственным мышлением, Бразаускас стал единственным «спасителем Литвы». Его совершенная система взяток еще больше окрепла, расцвела и достигла невиданных высот. Он всему миру доказал справедливость слов Ленина, что государством управлять может любая кухарка, правда если ее… правильно подключить к идеальной системе взяток. Не ошибался и Р. Сикорскис. Как равному с равным с Бразаускасом работать нельзя: либо поддакивай, либо помалкивай, стиснув зубы, если не желаешь, чтобы тебя тихо и вежливо превратили в человека второго сорта.
Читать далее
На главную